Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

точно совсем-совсем живой. Как нарочно.

А когда сослуживцы безмолвно, без музыки, строем сопровождали траурно убранные и медленно – под шаг – ехавшие автобус и еще две полуторки, то встречные гражданские немцы, в основном немолодые, седые, пугливо страдальчески замирали-жались, обнажая и склоняя головы, по обе стороны скорбной процессии. И зрительно опять отзывался в сознании Антона лютый сорок первый год на исходе – нашествие фашистов, когда валом накатился в нашу страну разгул массовых убийств, время безгробных захоронений. Только потом, после первой зимы, местные бабы и девчонки собирали по тракту трупы и безымянно зарывали их в братские могилы мерзлые.

На восточной окраине города автомашины с телами погибших свернули вправо и, спускаясь по дороге, вдвинулись меж буйных каштанов и терпко пахучих лип в разросшийся сонно-задумчивый парк. Он был стар, запущен; в нем, среди нежной, сливочной зелени и черных стволов деревьев, неестественно краснела голая, разрытая весенняя земля; странно пахло ее сырой глубиной, до которой докопали копатели.

Очень скоро все было сделано. Напоследок звякнули заступы и – кончилось. Оглушительно сухо трижды сорвались залпы прощального салюта, и, сбитые пулями, кружась и перевертываясь в ласково-греющих солнечных лучах, и еще не веря в свою смерть, падали цветущие, но недоцветшие еще веточки-лапочки. И тихо они ложились на свежие красноватые холмики могил, вырытых здесь, в Германии – несколько могил из тех многих сотен тысяч с нашими гражданами, павшими по всей Европе.

Отныне слышал Кашин не легкие, стремительные, а угрузненные шаги затихшей Любы; видел тихого, совсем молоденького Толика Мылова из первого отдела – он остался жив случайно и теперь еще в одиночестве нес там службу с автоматом в руках. Да и все вели себя как переболевшие, когда на лице еще отражаются следы болезни и улыбка выходит вымученной. Однако более никто не спрашивал у себя, не спрашивали друг у друга, как же дальше жить; постепенно жизнь – поток несущий – входила сама в необходимо разумное русло и бесповоротно забирала свое с неудержимостью. Ненужно было что-либо придумывать.

Так начинался для всех мир.

В субботу длинноногие солдаты в необычных для глаз мундирах желто-табачного цвета, жестикулируя, скучились с нашими кружком посреди мостовой. Оттуда отделился и, нагнувшись, будто приготовясь бодаться, странными рывками двигался навстречу Кашину Волков.

– Так-так… – сказал Антон, сблизившись с ним. – Я-то гадаю себе: «Отчего сержант набычился сердито?» А он-то, гуляка, и без ветра шатается!..

– Это, стало быть… сейчас, сказали, приедут, – сообщил он.

– Кто приедет?

– Известно кто: бельгийцы – бывшие военнопленные.

– Ах, бельгийцы?.. Но разве это не они? – Антона, к немалой досаде, очень поразил он, выпивший среди бела дня, осоловелый, небрежный в поведении, с потерянной осанкой, и словно еще бравировавший этим.

– Да они, значит, за оркестром к себе в лагерь поедут, привезут его сюда… – Он начинал уже сердиться, – забавно надувая щеки. – Если ты хочешь знать, совместный вечер с ними проводится. Договорились…

В сороковом году всю бельгийскую армию немцы, пленив, целиком – вместе с генералами – загнали в Пренцлаусский лагерь, и Советская Армия нынче, спустя пять лет, освободила его узников. Они теперь счастливо ждали своего отправления на родину.

Щеголеватые, раскрепощенные бельгийцы, в опрятной, хоть и заплатанной грубой солдатской форме, были очень дружелюбны, искренно улыбались, восклицали и увлеченно обменивались с нашими ребятами мелкими сувенирами.

Однако Антона беспокоило поведение Волкова, и он поспешно вернулся к нему: надеялся уложить его в постель, чтобы он проспался лучше – от греха подальше. Но он, уже неузнаваемо дурной, а вовсе не забавный малый, каким, наверное, виделся самому себе, упрямился и все возбужденно тянул, тянул его куда-то. Как таран. Физически, разумеется, Антон, парнишка, был хлипким против него, мужика, и не мог никак воздействовать на него, а мог разве только внушением – психологически…

– С чего же ты нализался до противности? А еще начальник караула…

– Не нализался я… – хорохорился сержант. – Честь по чести… С ребятами вспомнили тех, кого здесь только что похоронили… По милости бандюг-власовцев… Да я никого не боюсь. И пойду, доложу дежурному офицеру, что дежурства еще не успел сдать. Непорядок! – И он с угрожающим бормотаньем извернулся у Антона: загадал пойти поужинать.

Антон, вооружась терпеньем, последовал за ним стражем.

Едва же заслышался из офицерской столовой голос Шаташинского, назначенного вместо Шведова заместителем майора Рисса, как сержант, оставив кашу на столе, ринулся туда, за портьеры. Там, при трех ужинавших офицерах, он попробовал приложить непослушную руку ко лбу, хотя на его голове уже и не было головного убора: он, нелепо приткнув ее и заплетая языком, стал докладывать о том, что он сегодня пьян и поэтому дежурства еще не сдал. Как быть? Шаташинский понял все; вместе с тем с вспыхнувшим огоньком в глазах предложил ему то же, что и Антон, – немедленно лечь и проспаться. А Волков с обидчивостью воспринял его совет – что оскорбление; поэтому не унимался, невзирая уже ни на что, благо язык у него еще ворочался. И он понанес бы еще всякой чепухи в разговоре, если бы не то обстоятельство, что мягкий, человеколюбивый Шаташинский, сторонившийся всякой власти и славы, не стерпев в конце-концов, просто-напросто не прикрикнул на него. Это Антона подстегнуло. Бесполезно было дергать Волкова за гимнастерку сзади, и он уже с решимостью зашел спереди и при всех вытолкнул его вон из столовой.

Только ему было не под силу справиться с ним и даже посредством логики или настояния, – логика у Волкова работала сокрушительно, по принципу: «А я хочу, не держи, пусти меня, война закончилась – можно позволить себе…» – Он небрежно волочил за собой поясной ремень.

– А я, черт возьми, может, спать не хочу, а хочу танцевать. Ничего нет легче, чем указывать. Я все прошел, на коленках исползал фронт… Что они!..

– А-а, и мне с тобой… надоело толочь воду в ступе!.. – В сердцах Антон решил не нянчиться больше с ним.

И его решительность передалась, наконец, Волкову, поколебала его. Он огляделся беспокойно, с недоумением на друга, отставшего от него, совершенно отставшего, покуда он не сдался:

– Ну, ладно, иду. Иду. Подожди, куда спешишь? Ты не забудь: завтра едем в Берлин. Не забудешь?.. – И под его приглядом уже послушно отправился спать – ровно побитый.

На организованном в части с участием бельгийцев балу все охотно танцевали под оркестр, пили чай и веселились. Маслов ладно барабанил. А Антон при всех своих мальчишеских преимуществах скоро почувствовал здесь неприкаянность, даже одинокость – оттого, что еще не был большим, а значит,