Любовные утехи богемы - Вега Орион

Не только прославленные боевые генералы, но и Нобелевские лауреаты, случалось, попадали под власть «девочек». Остановимся на двоих — это Киплинг (премия 1907 г.) и Камю (премия 1957 г.).

Кто-то возразит: «Да ведь это художественные произведения!» Конечно, это все так. Но в данном случае нам важны даже не столько слова, а в большей степени — сама авторская интонация.

«…Мужчина сидел на низкой кровати из красного лака. У ног его сидела женщина шестнадцати лет, и для него в ней сосредоточился весь мир. Это было противно всем законам и обычаям, потому что он был англичанин, а она — мусульманка. Он купил ее два года назад у собственной матери, которая осталась без средств к существованию и с радостью продала бы рыдающую Амиру самому Князю тьмы, предложи он за нее хорошую цену.

Холден заключил сделку, не придав ей никакого значения, но девушка начала расцветать, и в один прекрасный день он обнаружил, что она заполнила всю его жизнь».

А вот в это — верится с трудом.

Киплинг, как и герой рассказа «Без благословения», не считал зазорным купить юную наложницу и тайно с ней встречаться. Чтобы ни говорил Холден о якобы привязанности к Амире — ты видишь совсем обратное. Больше всего его заботит то, как сохранить тайну и соблюсти приличия. И красавица, родив возлюбленному сына, словно почувствовала исчерпанность роли, которую ей надлежало выполнить, и очень вовремя (для Холдена, разумеется) умирает от разразившейся эпидемии.

Этих слов в рассказе нет. Но они, именно они находятся «за кадром» повествования. Послушаем героя «Покаяния» А. Камю — создается впечатление, что исповедь принадлежит военнослужащему Холдену, созданному воображением Киплинга:

«…Убедившись, что я любим, я вновь забывал о своей партнерше… Заметьте, кстати, что вновь завоеванная привязанность тяготила меня. В минуты досады я говорил себе тогда, что идеальным выводом была бы смерть увлекшейся мною женщины. Смерть, во-первых, окончательно скрепила бы наши узы, а во-вторых, избавила бы ее от всякого принуждения. Но ведь нельзя желать всем смерти и уничтожить в конце концов население нашей планеты для того, чтобы воспользоваться неограниченной свободой, а она иначе немыслима. Против такого метода восставали моя чувствительность и моя любовь к людям.

Единственное глубокое чувство, которое мне случалось испытывать во всех любовных интригах, была благодарность, если все шло хорошо, если меня оставляли в покое и давали полною свободу действий. Ах, как я бывал любезен и мил с женщиной, если только что побывал в постели другой, я словно распространял на всех остальных признательность, которую испытывал к одной из них. Какова бы ни была путаница в моих чувствах, суть их была ясна: я удерживал подле себя своих возлюбленных и друзей для того, чтобы пользоваться их любовью, когда вздумается.

…В общем, чтобы жить счастливо, мне надо было, чтобы мои избранницы совсем не жили. Они должны были получать частицу жизни лишь время от времени, и только по моей милости».

И одного, и другого героя — любовь ничуть не изменяет; и военный — Киплинг, и бывший адвокат Камю, что находится на «дне» Антверпена — оба они безнадежные эгоисты. Это — литература. А вот — жизнь.

В 1910 году Блез Сендрар, великий грешник, поселился в одном из грязных борделей Антверпена — «У Юлии». Это было в полном смысле заведение из ряда вон выходящее, прежде всего благодаря исключительности его содержательницы, королевы путан, женщины-слона, которая весила сто двадцать килограммов и проводила свои рабочие часы в специально для нее изготовленном кресле, которое она без устали украшала шелковыми ленточками, бантиками, золотыми и серебряными тесемками, вышивками и кружевами. И на этом подиуме она вела свою жизнь — одновременно жизнь премированной свиноматки с сельскохозяйственной выставки и жизнь индусского идола. Она никогда не поднималась в комнату, довольствуясь лишь ширмой, которой ее отгораживали от остального помещения. Ее — образно выражаясь — «работа» состояла в том, чтобы не шевелиться во время совокупления. Чтобы получить свое, мужчина должен был пристроиться к ней снизу, спереди или сзади, но обязательно став на корточки. А дальше — выкручивайся, как знаешь. «Не нужно промахиваться, — говорила она. — Я в повозке, запряженной конем. Но не все мужчины запряжены как подобает».

И в такой обстановке там жил Сендрар, в комнате, которую ему предоставила Мадам. За нее он не платил; более того, он жил там один, так как «во всех странах мира, — говорил он, — человеколюбие, доброта, чувствительность и даже влюбленность, которые какая-нибудь девчонка может к вам испытывать, или романтический интерес, который она проявляет к клиенту, не идут дальше постели. А чего вы хотите, бизнес — это уловки, и у девочек тоже есть принципы.

Нужно быть Толстым, чтобы поверить в обратное. Задаром вы можете перетрахать весь мир, но только не шлюх из борделя…» Несмотря на это, в глазах блондинки Лидии в один прекрасный день загорелось нечто подобное страсти и она не замедлила отдаться ему. «Все началось с преследований, ругни, шалостей, порывистых движений, колкостей, смешков, борьбы до потери дыхания. Она атаковала, он отбивался. Она шла напролом, он ее отбрасывал. Катались по полу вверх тормашками. Свалились на кровать… Когда я спросил ее: «Скажи мне, Лидия, ты не будешь в убытке, вот так, неизвестно с кем, а?» — она мне ответила: «Дурак. Ты не первый встречный. Я тебя презираю. Я люблю только подонков».

Романтический образ шлюхи с тонкими чувствами и чистым сердцем для проклятого художника является прекрасной метафорой для героев собственного положения нечестивца и маргинала, вынужденного для поддержания существования соглашаться на неинтересную работу. Голова склоняется, но душа — она остается прямой и несгибаемой. Посещая один алжирский бордель, Колетт в своей записной книжке описала поведение некой Улед Наиль, которая согласилась раздеться перед группой зрителей (помимо Колетт в нее входило несколько ее друзей) и проделала это с высокомерным безразличием, словно находясь где-то в ином мире, подобно дикому животному в клетке перед лицом воскресных праздных посетителей, бросающих ему собачьи котлетки. «Она танцевала те же танцы, поскольку другие были ей неизвестны. Но так как она была обнаженной, она уже не смеялась, а ее взгляд уже не снисходил до того, чтобы встретиться с нашим».

Презрительное «нет», брошенное Камю порядкам, которые прикрывают свою опустошенность ветхими лохмотьями словес и сами-то в них как следует не веря, с лихвой заслужено. Однако правда разобществления и добровольного робинзонства, чьим подвижником сделан «посторонний», выглядит небезопасным томлением не просто бледных, но и во многом заплутавших детей самодовольной охранительной добропорядочности, опьяненных и сбитых с толку своим отпадением от отчей опеки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});