Любовные утехи богемы - Вега Орион

— Если Лев Осипович сядет, я сейчас же ухожу.

Есенин, иронически улыбаясь, прищурив глаза, медленно протянул:

— Мисс Оль, я вас не задерживаю…

«Мисс Оль» ушла, и Есенин с ней порвал окончательно».

Составной частью богемного образа жизни были капризный тон и — с женщинами — игра в «большого ребенка». Потребность выкинуть неожиданно «фортель», предложить сотворить что-нибудь «эдакое».

Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У нее были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи.

(Напомним, что в жестокие холода и в голод проблема — где достать дров — тогда была жизненно важной — В. О.) Есенин преложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась под одеялом и, согрев постель («15-минутная работа!»), вылезала из нее, облекалась в свои одежды и уходила домой. Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и носами, уткнувшись в рукописи.

Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель. На четвертый день поэтесса ушла от нас. Мы недоумевали. В чем цело? Наши спины и наши носы свято блюли условия.

— Именно! Но я не нанималась греть простыни у святых.

Некоторые «шутки», впрочем, имели некоторый провокационный оттенок, о чем упоминает Бунин в «Окаянных днях»:

«О Есенине была в свое время статья Владислава Ходасевича в «Современных записках». Ходасевич в той статье говорил, что у Есенина, в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой: он предлагал нам намеченной им девице посмотреть расстрелы в Чека, — я, мол, для вас легко могу устроить это. Власть, Чека покровительствовали той банде, которой Есенин был окружен, говорил Ходасевич, она была полезна большевикам, как вносящая сумятицу и безобразие в русскую литературу…»

Женщины, как и поездки за границу, не принесли удовлетворения, гармонии и покоя. Вспоминая о встрече с Есениным в Берлинском Луна-парке в 1922 г., Горький замечает: «…Да и весь он был встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит, что забыто им?…Казалось, что он попал в это сомнительно веселое место по обязанности или «из приличия», как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу».

Как узнаешь теперь, что на самом деле мучило его в последние годы жизни и что за сверток с бумагами, рукописями он сжег в сентябре 1925 г. в доме своей гражданской жены А. Изрядновой?

Заблуждения Блока

В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и виденное человечеству, следовательно, высокое.

А. Блок — в письме матери, 24 апреля 1910 г.

Любовь Дмитриевна с горечью вспоминала впоследствии о своей жизни после замужества: «Думаете, началось счастье! Слои подлинных чувств, подлинного упоенья молодостью для меня и слои недоговоренностей и его и моих, чужие вмешательства — словом, плацдарм, насквозь минированный подземными ходами, таящими в себе грядущие катастрофы».

И далее она объясняет причину жизненной драмы тем, что с ранней юности, в период созревания, в сознании Блока образовался «разрыв на всю жизнь» между любовью плотской, телесной, и духовной, неземной. «Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безличная, купленная на несколько минут». Этот разрыв, по убеждению Л.Д. Блок, надо было побеждать:

«Я оказалась совершенно неподготовленной, безоружной. Отсюда ложная основа, легшая в фундаменте всей нашей совместной жизни с Блоком, отсюда безысходность стольких конфликтов, сбитая линия всей моей жизни». И далее: после женитьбы Блок «сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «темное», «астартизм»[14] и бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его — опять теории: такие отношения не могут быть длительными, все равно он неизбежно уйдет от меня к другим. А я? «И ты также». Это меня приводило в отчаяние! Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаянием, как уже не могла рыдать, когда все в самом деле произошло «как по писаному». Это уже осенью 1904 года.

С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. Неведение мое было прежнее, загадка не разгадана, считая свою пассивность неизбежной. К весне 1906 года и это немногое прекратилось…»

Строгое лицо и голова флорентинца эпохи Возрождения. И — чувство вины?

Горький приводит любопытный рассказ случайной знакомой: «В ресторане «Пекарь» барышня с Невского рассказывала мне:

— Это у вас книжечка того Блока, известного? Я его тоже знала, впрочем — только один раз. Как-то осенью, очень поздно и, знаете, слякоть, туман, уже на думских часах около полуночи, я страшно устала и собиралась идти домой — вдруг, на углу Итальянской, меня пригласил прилично одетый, красивый такой, очень гордое лицо, я даже подумала, иностранец. Пошли пешком — тут, недалеко, по Караванной, десять, комнаты для свиданий. Иду я, разговариваю, а он — молчит, и мне было неприятно даже, не люблю невежливых. Пришли, я попросила чаю; позвонил он, а слуга — не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и заснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, держит голову в руках, облокотись на стол, и смотрит на меня так строго — ужасные глаза! Но мне — от стыда — даже не страшно было, только подумала: «Ах, боже мой, должно быть, музыкант!» Он — кудрявый. «Ах, извините, я сейчас разденусь».

А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил меня на колени и говорит, гладя волосы: «Ну, подремлите еще!» И — представьте же себе! — я опять заснула, — скандал! Понимаю, конечно, что это нехорошо, но — не могу! Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже и совсем спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо идти». И кладет на стол двадцать пять рублей. «Послушайте, говорю, как же это?» Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь — так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и — даже поцеловал. Ушел, а когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт — смотри!» И показал мне портрет в журнале — вижу, верно, это он самый. «Боже мой, думаю, как глупо вышло!»

И действительно, на ее курносом, задорном лице, в плутоватых глазах бездомной собачонки мелькнуло отражение сердечной печали и обиды».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});