Одесситки - Ольга Приходченко

Грязные, голодные, терзаемые неизвестностью, девушки вернулись в Ташкент. Все деньги, которые оставили итальянцы, ушли на проводников. Анна решила вернуться домой, а Вероника упёрлась ждать Марио до конца. Телеграмму с просьбой выслать ей денег Анна отправила двоюродному брату Борису. Но вместо денег за ней приехал сам Борис. Вероника осталась в Ташкенте и вернулась в Одессу только осенью. На обратном пути Анна отравилась, ее рвало. Борис, как мог, за ней ухаживал. Женщина попутчица приняла их за семейную пару и высказала предположение, что, похоже, ваша жена не отравилась, она беременна. Борис пришёл в такую ярость, что они с Анной разругались в пух и прах. Попутчица больше с молодыми не общалась, называя Бориса не иначе, как негодяй. В Москве билетов на Одессу не оказалось, пришлось добираться сначала до Киева и потом только в Одессу. После ссоры Анна не проронила ни слова, она словно окаменела. Дома отец с матерью не задали дочери ни одного вопроса. Всей семьей отправились на баржу, надеясь, что со временем их дочь придёт в себя. Анна целыми днями молча сидела на корме и смотрела вдаль.

На судне матросом работал тёзка отца Павел Нанкин, отслуживший армию. После вахты он ловил рыбу и отдавал Анне, которая молча скармливала её чайкам. После обеда, когда часть команды обычно старалась передохнуть в тенёчке, Пелагея в каюте кормила грудью новорожденную Ноночку. Анна перемыла посуду, поднялась на палубу вылить за борт грязную воду. Один десятилетний Лёньчик носился неугомонно вниз-вверх, играя в капитана, сам себе отдавая распоряжения, команды, и здесь же их сам выполнял.

В очередной раз взлетев на палубу, он приложит ладошку ко лбу, как это делал отец, чтобы лучше разглядеть обстановку на море и отдать очередной приказ. Далеко, почти па горизонте, он заметил надувную камеру, на которой они обычно плавали с Анькой, когда баржа стояла на якоре. Он успел увидеть на камере сестру. Ещё раз пригляделся, влез повыше на рубку, но ничего уже не было видно. Только безмолвное море колыхало своё уставшее разогретое солнцем тело. Он быстро бросился к месту, где обычно лежала камера, там ее не было. Только на корме висел поясок от Анькиного халатика, зацепившийся за крюк. Лёнька пулей слетел вниз, заорал что есть мочи: «Человек за бортом!» Мать выскочила из каюты и огрела его грязной Нонкиной пелёнкой. Ну, ничего не понимает, еле укачала малышку, а этот носится, как угорелый! Но сын продолжат истошно кричать: «Там Анька!»

Вся команда высыпала на палубу, Пелагея облазила весь трюм, Анны нигде не было. В море, даже в бинокль, отец ничего не видел, остановил баржу, бинокль передал своему помощнику, обтирая от пота лицо. Приказал спустить шлюпку, двое матросов отплыли по направлению, которое указал Лёнька. Шлюпка тоже скрылась за горизонтом. Отец протирал глаза и неотрывно смотрел в точку, где скрылась шлюпка. Мать сняла Анькин поясок, уткнулась в него лицом, никого не видя, спустилась в каюту к новорожденной — молиться, вымаливать у Бога для Анны жизнь. Неужели Бог заберет её любимое дитя, всё, что остаюсь от её первой и единственной любви. И дочь повторяет её судьбу. Как она недосмотрела, упустила своё дитя? Это проклятое море уже забрало её первого мужа навсегда, Павел Антонович у нее второй. Потом пыталось забрать Анну — спас её тогда итальянец, он же и погубил. И вот во второй раз море пытается забрать её дитя.

— Мама, они возвращаются, Анька с ними!

— Господи, спасибо!

Она быстро разобрала постель. Матрос Нанкин, как пушинку, внёс девушку в каюту. Вся команда столпилась в дверях. Расступились, только пропуская своего старшину.

— Все по местам, — тихо произнёс отец и закрыл за собой дверь. Осторожно присел на край кровати, положил свою большую руку на спину дочери, — Аня, ты больше так не поступай, слышишь меня?

Мы с мамой уважаем твои чувства, сочувствуем твоему горю, но ты не одна. Мы все с тобой. Если ты любила, любишь этого человека, то ты не имеешь права так поступать, хотя бы ради своей и его любви. У тебя всё будет хорошо, ты только верь. Ты обязана беречь себя и, если родится дитя, и ребёнка, его ребёнка. А мы с мамой тебе во всём поможем, — он нагнулся, быстро поцеловал дочь в мокрые волосы, пахнувшие морем, и выскочил из каюты. Пелагея по его хриплому голосу поняла, что муж заплакал.

Мать сама ухаживала за дочерью. Только матрос Павлик, как пригвоздённый, всегда оказывался под дверью каюты, выполняя все Пелагеины поручения. К сентябрю мать с детьми вернулась в Одессу, Лёнька пошёл в школу. Анна в середине декабря родила девочку. Роды были затяжные и мучительные, только на третьи сутки она увидела свою дочь. Крошка внимательно смотрела на Анну — глазками Джованни, его удлинённым лицом и слегка смуглой кожей. Нянька, принесшая девочку, улыбаясь, подбадривала мать, давая наставления, как правильно кормить малышку.

— А ваш-то папаша третьи сутки утюжит снег под окнами.

Анна стремительно передала ребёнка няньке и бросилась к замёрзшему окну. Маленькие кругленькие проталинки на стекле, за день прогретые губами рожениц, затянулись. Анна прильнула к ним губами, стараясь разогреть, потом стала ногтями сцарапывать лёд. Наконец она увидела мужчину в чёрной морской шинели, пританцовывающего на свежем снегу: Она сразу его узнала — это был Павлик Нанкин. Только махнула ему рукой — уходи, чего стоять, и молча вернулась к своей койке, схватила дочь и крепко прижала к груди.

— Эй, мамаша, потише, никто твоё дитя не забирает. Вот молодёжь пошла, никаких понятий. Всё бесятся, а дети страдают.

Пелагея молча наблюдала за ухаживаниями молоденького матроса, который списался с баржи и устроился в рыболовецкую артель, чтоб жить на берегу и почаще видеть Анну с дочерью. Повод навестить у него был постоянно, свежая рыбка для детей и просто по дружбе.

Павел Антонович в январе поставил баржу на плановый ремонт, его избрали депутатом Горсовета, членом профкома. С Семёном Науменко, мастером и главным начальником над бригадирами грузчиков и учетчиц, он был знаком с незапамятных времён. Когда-то Семён ещё в молодости плавал старшим матросом, потом боцманом. Ранения в ноги, еще в гражданскую, заставили сойти старого моряка на берег и засесть в этой диспетчерской. С Наумычем, как все его называли, он виделся только на собраниях, но поговорить не получалось. Да, по правде сказать, Павел Антонович затаил на старого друга обиду. Просил же его по дружбе приглядеть за Анькой, к нему привел девочку, под его крылышко. Он-то в порту про всех и каждого знает всю подноготную, ничего без его ведома не происходит, от старая лиса.

— Павка, остановись! Куда летишь? Мне ж за тобой не угнаться.

Павел Антонович резко остановился, Семён ковылял, прихрамывая на обе ноги.

— Пава, зайдём ко мне в контору, разговор есть.

— Некогда мне.

Семён, как мог, каялся перед товарищем, что обвели девки его вокруг пальца вместе с макаронниками.

— Давай посидим, я за тобой бежать не могу. Пава, в порту все толкуют, что Анька родила от матроса с твоей баржи. Парень он вроде неплохой.

— Некогда мне сидеть с тобой, Анька с внучкой ждёт, регистрировать дитя надо, замерзла уже.

— Пава, можно я с тобой. Только ты помедленней, а то я завалюсь.

— Ладно, старая лиса, цепляйся.

На углу пританцовывала от холода Анна с ребёнком, завернутым в одеяло. На вопрос заведующей загсом: «Кто отец?» — Анна опустила голову. Павел Антонович залился краской, Семён выручил: «Я!» Заведующая недоверчиво посмотрела на странную троицу. Анна, подняв голову, твердым голосом объявила, что отца нет. Регистраторша, пожав плечами, выписала метрику девочке, по заявлению матери на имя Алла, отчество — Семёновна, и в строке отца провела жирную линию.

Семён чувствовал, что Анна хочет поговорить с ним, но в присутствии отца не решается. Павел Антонович шёл впереди, неся внучку Анька шла рядом с отцом, а Семён, получив приглашение отметить регистрацию у них дома, плёлся из последних сил. Что делать, когда ещё он сможет увидеть Анну? За столом много ели, пили за здоровье матери и новорожденной — больше ни о чём не говорили. Только, когда Анна ушла проводить дядю Сеню к трамвайной остановке, им удалось перемолвиться. Он поведал, что ноябрьским вечером у проходной порта его окликнула женщина — это была Вероника. Сразу её он не признал — седая, худая, как старуха, чёрная. Стала она в порт проситься, да как её брать? Она же в розыске, как саботажница. Везде бригады соревнуются, стахановцами стараются стать, а её уже заочно коллектив осудил. А как объявится, так лет десять тюрьмы светит. Пожалел Семен ее, к себе в берлогу привёл. Пока она там где-то околачивалась, тётка умерла, комната и вещи пропали. Выходит, деваться ей некуда. Выпили с ней, она всё и выложила, только о себе говорила.

Я всю ночь не спал, продолжал Семен, всё думал, как ей помочь. Вы ж мне как дочки, я ж с твоим батьком палки по спине получал еще при батюшке-царе, будь он трижды проклят! Утром написала она заявление с просьбой уволиться, так как болеет мочевым пузырём, и дату поставила за неделю, как вы сбёгли. Помяли мы ту бумажку надел я ватные штаны, ещё её комкал, до самого порта, и прямиком в кадры. Так и так, старый стал, памяти никакой, вот стал надевать теплые штаны, а там заявление от этой Студень Верки, и как в голову вдарило. Забув, только вот вспомнил, просилась она сначала в отпуск. Я и отказал ей, какой отпуск, когда самый сезон начинается? А она ни в какую, лечиться мне надо, застудилась я, видать, постеснялась про болячку объяснять. Расплакалась и бумажку эту на столе оставила. Я в карман сунул и забыл, закрутился. Тепло стало, я штаны скинул, а вот пришли холода, натянул. Сунул руку в карман, а там это заявление, мать его так. Виноват, вся вина на мне. Домой к ней кинулся, говорят, померла, другие люди в её комнате живут. Девка, видать, ни при чём, я во всём виноват.