Слепая бабочка - Мария Валентиновна Герус

глядя на открытое небо. Помогло. Удалось встать. Двадцать шагов до пролома одолел на дрожащих ногах, не отрывая взгляда от пятна света. Извиваясь как червяк, цепляясь за осыпающиеся обломки камня, вылез, выполз, выцарапался наверх и, наконец, утвердился снаружи.

Ветер. Вольный воздух. Запах дыма и облаков.

Дворец громоздился сзади тёмной кучей гнилья, кишащей червями и крысами. Тяжко дышал густой человеческой злобой. Жить здесь невозможно. Умирать страшно.

Лучше не оглядываться. Вон, внизу, под ногами весь город. Тёмный, вечерний, медленно тонущий в осенней ночи. Лишь кое-где дрожат тусклые красные огонёчки, фонари перед кабаками или редкие масляные лампы в домах богатых горожан. Чернеет пустой и мрачный Замковый холм. Пылают далёкие факелы на стенах, стойко противятся восточному ветру.

Дай мне силы, ветер. Дай силы вернуться домой.

Спали облезлые городские голуби. Спал ястреб на колокольне. Но стражникам у южного входа почудился короткий ястребиный крик и хлопанье голубиных крыльев. Потом с гулким грохотом с южной башни обрушился кусок кладки, но это никого не удивило. В заброшенной части дворца что-нибудь постоянно рушилось.

Облачный воздух стекал с крыльев языками серебряного огня. Белое, утреннее сияние не резало глаз, не причиняло боли, но легко побеждало любую тьму. Раньше краски никогда не сверкали так ярко. Крылья несли его сквозь сырую мглу. Он был прекрасной птицей. Или птица несла его на руках? Разве у птиц бывают руки? Внезапно что-то изменилось. В высоте над крыльями выгнулся чёрный купол, вспыхнули тысячи холодных острых огней.

– Что это?

– Звёзды, – сказала птица.

– Звёз-ды. Это как рассвет?

– Это звёзды. Будет рассвет, и они погаснут.

– Это сон или по правде?

– Сон, конечно. Только спи тихо. Смотри сон и не мешай. А то нам на север надо, а меня, дурака, что-то на запад сносит.

Птица неподвижно висела между звёздами и серой пеленой. Птице приходилось нелегко. Ледяной ветер задувал сбоку. Ерошил перья, сбивал с пути. Раненая птица слабела, мёрзла, сквозь боль и отчаяние всматривалась вперёд в надежде увидеть горы. Крылья по-прежнему двигались широко, размерено, сильно, но боль сверлила голову всё сильнее, а горы всё не показывались, и кормчие звёзды дрожали, двоились, плясали в глазах. Вот одна, вспыхнув червонным золотом, приблизилась, становясь всё ярче, и вдруг оказалось, что навстречу несётся другая птица.

Как быстро. А мы? Мы тоже несёмся! Страшно? Нет. Не очень.

Золотисто-алые крылья качнулись, накренились, раскинувшись, ушли вниз.

– Ну, наконец-то, – прошептала птица. – Где ж вы раньше-то были? – И, внезапно ослабев, рухнула в облачную муть.

Вот теперь стало страшно. Страшно в мире без крыльев. Никакой опоры, никакой защиты. Только холод и падение в темноте.

Взметнулся ветер. В облака ворвалась третья птица, подхватила, накрыла чёрными крыльями, шелестящей сверкающей звёздной тьмой.

Кругом был туман. В тумане громоздилось что-то непонятное. Обступало со всех сторон, нависало сверху, темнело далеко внизу. Чужие птицы были встревожены и сердиты. Тревожились за его птицу и сердились, что она пропала неизвестно куда. Тянулись к ней крыльями и сердцем. Плохо им было без белой птицы, тоскливо и тошно, и оттого они злились ещё больше. Кричали непонятное резкими голосами.

– Я ж ещё и виноват, – обиделась его птица. – Чего так долго-то? Я-то думал, чуть что, вы меня сразу спасать кинетесь. Так и не дождался, пришлось самому.

– Что значит долго? Мы ж думали, у тебя там поветрие разыгралось. Нету тебя – значит, занят очень.

– Прости, брат. Мы должны были понять.

– Лешак твой ручной первым догадался. Лесом без княжеского позволения пробрался в Заозерье, а потом вломился ко мне, на своём бешеном звере да прямо в ратушу. Двери вышиб. Конь кучу навалил прямо посреди приёмного зала. «Ах! Ох! Украли! Убили! Сбылось проклятие!» Ну, тут и началось. Все орут. Никто ничего не понимает. Кто украл, отчего, почему – неизвестно. Народ с дрекольем сбежался. Влад с Фомой из Трубежа примчались с отборным отрядом. Сгоряча чуть войну князю Заозерскому не объявили. Эти, из Хляби, дурачьё деревенское, ничего объяснить не могут. Только воют и в ногах валяются. Неделю уж небо чешем над Заозерьем и Северным Полибавьем, а тебя как будто и вовсе нет. Лешак твой на столичной дороге, должно быть, уже все кабаки разнёс.

– Ты потерял сознание? Сильно били?

– Много их было. Но если б мне в самом начале по башке не врезали…

– Знаем, знаем. Ты бы им всем навалял. Тебе говорили – не ходи без охраны? Говорили или нет?

– Отвяжись, умник.

– Ты же совсем болен. Позволь, я помогу.

– Ох, помоги. В небе ещё ничего, а на земле прямо наизнанку выворачивает.

– Во-от! Вся твоя беда в том, что другим помогаешь, а как самому себе помочь – так «не могу, не умею». С двух концов свечку жжёшь. А они тебе за это по башке. Да ещё мало дали. Совсем ума не вложили. Так дураком и помрёшь.

Пока золотая птица ворчала и сердилась, пугала туман палящими искрами, чёрная развела и сомкнула крылья, снова укрыла прохладной звёздной пылью, целительным тёмным покоем.

– Легче?

– Угу. А ты молодец. Умеешь. Силён. А вот я ослабел что-то.

– Видать, нашлась и на тебя управа. Допрыгался, птенчик. Живёшь под проклятием, так хоть не выделывайся.

– Отстань. Не верю я ни в какие проклятия.

– До дома сам доберёшься? Мы могли бы нести тебя.

– Вот ещё. Я эту орясину на себе не потащу.

Он понял. Не всё, но главное понял. И это главное было ужасно. Сейчас его птица улетит. Улетит навсегда. К своим. Он заметался, отбросив одеяло, застонал, пытаясь крикнуть.

– Тихо! – строго сказала птица, будто пребывала не где-то в тумане за тридевять земель, а прямо здесь, в комнате, – никуда я не денусь. Спи.

И всё закончилось. Он спал, спал так крепко, что даже красок во сне не видел.

Глава 4

– Неужели этот бал так необходим?

– Да, Ваше Величество, – подобострастно, но твёрдо ответствовал церемониймейстер.

Величество подняло на него мутные очи, слегка покрасневшие после целого утра неустанных трудов на благо государства. Потёрло горбинку фамильного тонкого носа.

– Но это значит – две ночи без сна. Рождественскую службу я должен выстоять?

– Должны, Ваше Величество, дабы подать пример своим новым подданным, кои за время смуты слегка одичали. Но, осмелюсь заметить, святочный бал также необходим, как знак новой, мирной жизни.

Его величество изволило поморщиться.

– Если придворные не заняты развлечениями, они занимаются заговорами, – тихо заметил кавалер Карлус, разбиравший бумаги за угловым столом.

Его величество вздохнуло, слабым мановением руки отпуская надоеду-церемониймейстера.

– М-да, оглянуться не успели, вот и Рождество.

– Через неделю, Ваше Величество.

– Знаешь, Карлус, положа руку на сердце, сидели бы мы лучше у себя в Лехтенберге. Нарядили бы в зале большую ёлку. Утром, не торопясь, заложили бы сани и в церковь. Вечером праздник, потом фейерверк. Приказали бы напечь яблочных кухенов. Все Святки пахло бы яблоками, ванилью и лимоном.

– Да, быть бароном Лехтенбергским иногда приятней,