Солдат великой войны - Марк Хелприн

Из тысячи овец четыреста они собирались отогнать в Рим на бойню. Три пастуха не один месяц спорили, как это лучше сделать. Надо ли уйти двоим, оставив одного приглядывать за шестью сотнями. С другой стороны, одному пастуху невозможно провести четыреста овец по горам, не растеряв половину или больше. По всему выходило, нужен еще один человек.

Они не знали Алессандро, с трудом понимали его речь, и он признался, что ничего не знает об овцах, но согласился помочь им пригнать овец на римскую скотобойню. Потом, выпив стакан вина со своим напарником и получив свою долю выручки, Алессандро оставалось только перейти Тибр, чтобы оказаться дома.

— Не нравится мне эта идея, — поделился сомнениями самый старый пастух с двумя другими, сидя у костра, пламя которого доставало человеку до пояса. Половина сентября уже прошла, и им предстояло уйти через несколько дней. На высоте двух тысяч метров ночами уже выпадал легкий снежок, а утром таял под жаркими лучами солнца.

— Мы говорили об этом сотню раз, Куальальарелло, — возразил Роберто, того же возраста, что и Алессандро, которому предстояло идти с ним Рим. — Втроем нам не справиться.

— Но он дезертир.

Взгляд Алессандро перебегал с одного лица на другое над пламенем костра.

— И что с того? Он отвоевал два года. А что делал ты?

— Мы выращиваем овец для армии.

— Мы выращиваем овец, потому что это наша работа.

Старый пастух огляделся. Он терпеть не мог спорить, потому что другие соображали быстрее, чем он, и всегда находились с ответом.

— Мы выращиваем овец, потому что это наша работа.

— Я так и сказал, — фыркнул Роберто.

— Что ж, это наша работа.

— Ладно, Куальальарелло. Он отвоевал два года. Что делал ты?

— Выращивал овец. Потому что это моя работа.

— Что важнее, защита страны или работа?

— Ты хочешь меня запутать.

— Ответь, что важнее. Мне без разницы.

— Работа. Работа гораздо важнее.

— Так он и поможет нашей работе.

— Но он дезертир.

— И что?

— Что важнее — работа или защита страны?

— Ты мне и скажи, — ответил пастух помоложе.

— Работа!

— Тогда почему ты спрашиваешь?

— Потому что он дезертир.

— И что?

— Так что важнее — работа или защита страны?

— Работа, — ответил Роберто. — Ты так сказал.

— Я так сказал.

— Да.

— Но он дезертир.

— И что?

— Так что важнее… — Они ходили по кругу, пока костер совсем не прогорел, и третий пастух, немой по имени Моданьо, подбросил в него несколько поленьев.

Как только они разгорелись, Куальальарелло сдвинул брови и повернулся к Роберто.

— Мне это не нравится.

— Почему? — спросил Роберто.

— Потому что он дезертир.

Роберто писал письмо сестре. Продолжал писать, пока спорил с Куальальарелло.

— И что? — механически ответил он.

— Что важнее? — спросил Куальальарелло.

— Работа или защита страны? — продолжил Роберто.

— Работа.

— Правильно.

— Но он дезертир.

— И что? — Роберто начал следующую страницу. Спор с Куальальарелло особого труда не составлял, если хватало терпения, и ты мог произнести его имя.

Алессандро залез в спальный мешок из овчины и отвернулся от костра. Они стояли лагерем на небольшой песчаной косе, вдававшейся в озеро, и когда костер угасал, колеблющийся теплый воздух и дым не мешали любоваться звездами. Спор между Роберто и Куальальарелло затихал, пока не превратился в ритуальные заклинания, ветер дул сухой и холодный.

* * *

Спускаясь с гор к Риму, двигались они со скоростью овец, а овцы двигались со скоростью облаков, покачивания деревьев и всего того, что существует в природе, за исключением молнии.

Красота озер, леса, спокойного синего неба мягко выдавливала из Алессандро армию. Недели он не слышал ничего, кроме шелеста ветра, блеяния овец и постукивания копыт о камешки, которые овцы выворачивали из земли.

Ястребы кружили в вышине, но никогда не решались спикировать, если видели охраняющих стадо пастухов. Алессандро так настроился на звуки ветра и малейшие их изменения, что услышал бы ястребов, попытайся они спикировать, знал бы, где они собирались приземлиться. И держал бы палку наготове.

Только раз Роберто и Алессандро разошлись во мнениях. Случилось это, когда они подошли к маленькому озеру далеко за Л’Акуилой[54]. Алессандро хотел остановиться на восточной стороне, но Роберто повел овец на западную. Хотя находились они слишком далеко, чтобы переговариваться через озеро, спор шел о том, как смотреть на мир при восходе солнца. Алессандро хотел увидеть, как все засверкает, когда солнечный свет зальет озеро, почувствовать его жар на лице, раствориться в его сиянии, а Роберто хотел, чтобы солнце не ослепило овец, когда его свет прорисует каждый изгиб поверхности холмов. Он стоял, наблюдая за чайками на озере. Они казались ему белее альпийского снега. В звездах, облаках и ветре Алессандро надеялся вернуть все, что утратил, потому что под грязью и кровью войны оставались чистота, надежда и любовь.

Чем ближе они подходили к Риму, тем чаще приходилось обходить деревни и фермы, чтобы овцы могли пощипать травку на уже скошенных полях и не идти по узким улицам. Если они не могли провести стадо вдали от селений, потому что путь преграждала река, приходилось пересекать ее по мосту в деревне или рядом, и все четыре сотни овец бежали впереди, словно знали дорогу.

Однажды они вышли из леса на гребень холма и внизу увидели Рим, оседлавший Тибр, свежий, белый, невесомый. В льющемся с востока свете десять тысяч крыш пламенели чешуйками огромной рыбы, только что вытащенной из моря.

Они спустились вниз мимо Субьяко[55], Сан-Вито-Романо и Галликано-нель-Лацио[56] и вошли в город с юга. Хотя овец часто гоняли по улицам Рима, мужчины не надеялись удержать такое большое стадо и опасались, что овцы разбегутся по лабиринту маленьких улиц. Но по виа Ардеатина они довели их до Стены Адриана и продолжили путь на запад, остановившись спросить у солдата, который нынче день.

— Пятое, — ответил солдат со стены, на которой стоял с винтовкой на плече.

— Октября?

— Откуда вы взялись?

На этот вопрос они не потрудились ответить, но задали свой:

— Какой день?

— Я же сказал.

— Не число, день недели.

— Пятница, — ответил он, гадая, откуда взялись эти олухи.

— Придется платить за корм до понедельника, — вздохнул Роберто.

Теплый и мягкий воздух пах сосновыми иголками, костром и горячим оливковым маслом.

Они погнали овец по Виале-дель-Кампо-Боарио, потом на территорию протестантского кладбища. Обогнув Монте-Тестаччо, где паслись козы, они вышли к скотобойне и загнали овец в широкие ворота. Как только животные попали на просторный двор с отдельными загонами, они поняли, что их предали. И хотя в этой день забой уже прекратился, голоса тех, кто ушел, оставались, как и запах смерти, и овцы заблеяли от ужаса. Глаза округлились, словно они уже видели, что их ждет, но животных окружали заборы, слишком высокие, чтобы перепрыгнуть, и слишком прочные, чтобы проломить. Сердца овечек разбились: жить их ягнятам осталось недолго.

* * *

Алессандро постарался выбрать самый прямой путь по извилистым улицам Трастевере. Углы, где хулиганы собирались со времен Калигулы, пустовали. Они служили в армии, сидели в тюрьмах, умерли или прятались на холмах. Время от времени он проходил мимо молодых солдат с мученическим выражением на лице, означавшим, что увольнительная подошла к концу. Они смотрели на бороду и одежду из овчины, на посох пастуха, блестящие глаза, которые говорили о том, что всю жизнь он проводит на открытом воздухе, и завидовали ему.

Поднимаясь по тысяче ступенек на Джаниколо на сумрачном октябрьском закате, он вдыхал запах листьев, чувствовал холодный воздух над камнями, его умиротворял крутой склон, на котором он знал каждый поворот, каждый камень, каждый металлический поручень.

Он даже верил, что, поднявшись на Джаниколо, пройдя все ступени и обогнув все углы, запустит маятник каких-то гигантских часов, которые начнут правильный отсчет. В такие вечера отец подкладывал поленья в камин, а мать занималась подготовкой к обеду, спорила с Лучаной, как лучше накрыть на стол и надо ли еще что-то приготовить. В окнах горел свет, над трубами поднимался дым. Опавшие листья уже сгребли, дорожки подмели. В сумерках дом напоминал большой фонарь.

Поднимаясь по лестнице, Алессандро молился со всей страстью души, чтобы в доме он все нашел таким, как и прежде, когда полагал, что иначе просто не может быть.

* * *

Вернувшись домой без четверти одиннадцать, Лучана открыла парадную дверь, вошла, закрыла за собой и задвинула засов. Потом в темноте дошла до стены у лестницы, где отыскала выключатель. Когда зажегся свет, она постояла, прислушиваясь, подозрительно огляделась, посмотрела на лестницу.