Люди грозных лет - Илья Маркин

— И надо же, старая! Никогда ничего на месте не стоит, черт те знает, сколько мусору всякого понатащила.

Он неудачно оперся рукой о бочку, она накренилась, и старик, скользнув рукой, врастяжку упал в угол, попав другой рукой во что-то мокрое, и еще больше озлобился. Он с трудом приподнялся и почувствовал острый запах огуречного рассола. Нащупав кадушку с остатками прошлогодних огурцов, он наклонил ее и жадно стал тянуть пахнущую укропом густую жижу. Минуты три пил он, не дыша, забыв обо всем на свете, потом громко крякнул, выловил два огурца и вылез из погреба. За деревней, огненно раскаляясь, ярко светлело небо, от земли поднимался легкий туман. Во всех дворах наперебой заливались петухи. От конюшни доносился храп лошадей и сонные голоса конюхов.

«Опять лошадей не вовремя накормили», — сердито подумал председатель, намереваясь тут же отчитать конюхов, не, вспомнив, что конюхами теперь работают семидесятилетний дед Иван и два пятнадцатилетних подростка, только махнул рукой и решил нынче же на конюшню назначить женщин побойчее, деда Ивана перевести в сторожа, а парнишек использовать на подсобной работе.

Занятый этими мыслями, он подошел к конюшне и увидел, что все было не так, как ему казалось. Лошади стояли давно накормленные, и ребята поили их, ведро за ведром наливая воду в деревянное корыто.

— Доброго утречка, — с неизменным поклоном встретил председателя сухой, сгорбившийся дед Иван. — Что спозаранку-то, дела, што ль, особенные?

— Так, взглянуть зашел. Как лошади, в порядке?

— Все пятнадцать, как одна. По росе мы их в садах попасли, а в полночь сенца дали. Да сенцо-то одно что, вот если б овса хоть фунтиков по пять.

Опираясь на палку и глядя на председателя слезящимися глазами, дед Иван явно настроился на любимый разговор о бескормице, о плохом отношении к лошади, но Бочаров остановил его, зная, если не прервать старика, он может и целый день проговорить без умолку.

— Про овес и не вспоминай. Мы его целый год не видим. Он теперь для другого дела потребен.

— Это понятно, конечно, но лошадь-то без овса все одно, что человек без хлеба.

— Так вот что, — присев на старое поломанное колесо, снова перебил Бочаров старика, — лошадей распределим так…

Решив дать старшему конюху твердые и безоговорочные указания, председатель колхоза осекся на полуслове, раздумывая, как же распределить лошадей, чтобы выполнить хотя бы первоочередные работы. Весна закончилась, и лето подгоняло колхозников с полевыми работами. Огромный массив картофеля требовал очередной пропашки; давно подошло время поднимать пары под озимые; наступившая жара иссушила почву, и капуста, на которую колхозники возлагали большие надежды, без полива могла погибнуть; подступало и время сенокоса — травы на лугах отцветали и на взгорках начали желтеть. На все это нужны были люди, кони. В предвоенные годы колхоз запросто мог бы выставить семь десятков сильных, сытых лошадей, а теперь остались всего пятнадцать облезлых кляч.

Считая и пересчитывая лошадей, Бочаров то и дело теребил бороду и, наконец, не выдержав, хлопнул картузом по колену и запальчиво, с жалобой в голосе вскрикнул:

— Хоть бы тракторишко какой завалящий!..

— Да, оно известно, трактор-то, — сочувственно поддержал его дед Иван. — Он бы как заехал, враз целое поле смахнул.

— Заехал, заехал, — передразнил Бочаров. — А чем заедешь-то? Их, тракторов, на всю МТС восемь. А у нашей МТС поболе трех десятков колхозов, и все обезлошадели.

— Слышь, Платоныч, — заговорил дед, видя, что во всех расчетах председателя не сходятся концы с концами, — а может, коров собрать, да в плуга…

Бочаров поднял голову, искоса взглянул на старика и со злостью ответил:

— Да ты что, дед, рехнулся, что ли? На коровах пахать! Тоже нашел рабочую силу. Да они, коровы твои, и так еле ноги таскают. Эх, да и вообще что говорить о глупостях!

— Нет, ты погоди, — вдруг заупорствовал всегда покладистый дед Иван, — насчет глупостев, это я не знаю, а вот насчет на коровах пахать, это мне приходилось. Ты не гляди волком, не гляди. Сам пахал, целое лето. Каурый-то сдох у меня в ту весну, и пришлось Малютку большерогую заарканить.

— Ну, то было при царе Горохе, а нынче дело другое. Ты вот лучше запоминай, кому каких коней выделить.

Бочаров внушительно начал перечислять лошадей по кличкам, а дед Иван, старательно слушая, один за другим загибал на руках высохшие, негнущиеся пальцы и приговаривал:

— Значит, пахарям восемь.

— Восемь, — подтверждал председатель, — и на пропашку шесть.

— А на чем же воду на полив капусты возить?

— А Копчик?

— Копчик завсегда с молочницей, он и дорогу на сливной пункт наизусть запомнил.

— Ну, и опять поедет.

— А воду на капусту?

— Да что ты пристал со своей капустой! — чувствуя, что все расчеты снова поломались, уже с меньшей горячностью выкрикнул председатель. — Капуста, капуста! Тогда вот что: двух на капусту и четырех на пропашку картошки.

— Платоныч, я проходил полем, свекла там уж больно дюже заросла. Бурьян бурьяном, и листьев не видно. Пропахать бы надо и прополоть.

Это не было новостью для Бочарова. Он знал, что, кроме свеклы, в колхозе еще столько работ, что будь сейчас не пятнадцать, а пятьдесят лошадей, и то со всеми делами вовремя не управиться.

* * *

Четвертые сутки жил Андрей Бочаров в отцовском доме и, сам того не замечая, за это время столько узнал о родной деревне, сколько раньше не узнавал за целые месяцы. Самые разнообразные впечатления вызвала у него жизнь родной деревни летом 1942 года.

Внешне эта жизнь была трудна и однообразна. Не было в ней былой романтики с разухабистыми гулянками по вечерам, голосистыми разноцветными хороводами женщин и девушек, с буйными песнями и драками парней, с разбойными налетами подростков на чужие огороды и сады.

Хмуро смотрели приземистые двух-трехоконные избенки с высокими почернелыми соломенными крышами; возле них лепились такие же маленькие и угрюмые сараи и амбары; посредине деревни, за большой когда-то обсаженной ветвистыми лозинами, а теперь голой и черной плотиной сверкал на солнце наполовину высохший и заиленный пруд; от плотины уныло тянулась пыльная дорога, упиравшаяся одним концом в колхозный сарай с выбитыми стенами и осевшей набок крышей, а другим концом уходившая через разрушенный мост в низине на гору, где три года назад пышно зеленели яблони и груши огромного сада. Такие же сады были и на двух других окраинах деревни, где виднелись теперь обрубленные на топку пеньки и кучились редкие, еще не успевшие вырасти кустарники. По письмам отца Андрей знал, что колхозные сады вымерзли в студеную зиму 1939 года, но не представлял себе ясно, как печально отразится это несчастье на внешнем облике деревни. Весной и до середины лета опаленные сорокаградусными морозами и буйными ветрами в малоснежную зиму стояли фруктовые деревья голые и черные, не выбросив ни одного листочка. И тогда, чтобы налогов не платить, было решено спилить эти деревья и пустить на топливо. В два дня пилы и топоры почти начисто смахнули все яблони и груши вокруг деревни. А в конце августа, когда давно прошли все сроки оживления садов, случилось вдруг никем не предугаданное: на голых, казалось, безжизненных ветках уцелевших от истребления фруктовых деревьев появились едва заметные точечки пробивавшихся почек. С каждым часом росли и увеличивались эти нежные крохотные точечки, и через несколько дней из них выметались хрупкие, малосильные, но живые клейкие листочки. В печах догорали последние поленья когда-то веселых и богатых деревьев, а на уцелевших яблонях и грушах, пониже самых тонких, так и не оживших концов ветвей, вопреки правам подступающей осени буйно разрастались молодые и сильные побеги, на которых через год завязались первые плоды обновленных садов. Но из многих сотен фруктовых деревьев уцелело во всей деревне не более двух десятков, и теперь они всем своим видом напоминали о погубленной красоте и народном богатстве.

Погибшие сады были только маленькой частицей тех разительных перемен, которые увидел Андрей в родной деревне. Эта частица не шла ни в какое сравнение с тем, что принес деревне первый год войны. В разное время, по призыву и добровольно, ушли в армию почти все мужчины от восемнадцати и до пятидесяти лет. Вместе с мужчинами добровольно ушли в армию несколько девушек и молодых женщин. Осиротели, обезлюдели соломеннокрышие избы. Томительно и нудно тянулись военные недели и месяцы. Самым долгожданным, а часто и самым нелюбимым человеком в деревне был почтальон. Старый, хромой еще от первой мировой войны, седенький Потапыч на такой же неказистой лошаденке ежедневно объезжал сельсоветские деревни, чаще всего резво покрикивая хозяйкам, которым были письма, а иногда, насупленно глядя в землю, шмыгал носом и неуверенно подавал конверты, где темнели официальные штампы войсковых частей или петлялся незнакомый почерк. И если Потапыч в первой же деревне весело выпивал поднесенную получившей письмо хозяйкой рюмку самогона, то это означало, что в его видавшей виды брезентовой сумке лежали письма только хорошие. Первый же отказ от рюмки любившего выпить Потапыча настораживал всю деревню, и он понуро ехал под обстрелом тревожных глаз. Не мало за этот год горьких вестей разнес старый почтальон; редко приходилось ему, не в пример прошлому, приезжать домой навеселе.