Четыре сезона - Андрей Шарый

При социализме в прусском котле выплавилось что-то не то. Войны ведутся, чтобы захватывать чужое; штурм Калининграда весной 45-го года оплачен кровью полутора тысяч советских гвардейцев. Восточная Пруссия была плацдармом гитлеровского похода на восток, и не зря Кенигсберг, где веками строили фортификационные сооружения, считался лучшей крепостью Европы. Стыдно не за то, что когда-то завоевали. Стыдно за то, во что чужое, ставшее своим, превратили. Наказывали врагов, словно действуя с категорическим императивом разрушения; закопав в землю, разворовав, запустив, развалив то оставшееся немецкое, что не стерла в порошок авиация.

Привнесенное свое сплошь оказалось уродливым, как недостроенный Дворец Советов, как скульптура «Новая эпоха» в местном Музее янтаря, тоже неуютном, поскольку организована экспозиция в казематах старого форта «Дер Дона», того, что штурмом брали в победоносном апреле советские солдаты. «Новая эпоха» — янтарный земной шар в янтарных руках янтарного рабочего; к янтарному постаменту прислонен янтарный молот. А новая эпоха старого Кенигсберга — в названии Калининград.

…Почти всю жизнь философ Кант испытывал материальные затруднения. Научные трактаты принесли ему славу, но не богатство. Канту приходилось читать лекции по многим дисциплинам — философии, логике, антропологии, географии, механике, метафизике, математике, минералогии и даже фортификации. Он не без труда получил звание приват-доцента, внештатного преподавателя, лекции которого оплачивали студенты, за 62 талера в год подрабатывал в университетской библиотеке. Продвижение по служебной лестнице оказалось медленнее полета научной мысли, хотя в конце концов Кант стал профессором, а потом и ректором Альбертины. Собственный дом он смог купить только к 60-летию. В том же 1784 году Кант получил от студентов и коллег памятную медаль, на аверсе которой был выбит портрет философа, а на реверсе красовалось изображение Пизанской башни с сидящим у ее подножия сфинксом. Надпись на медали гласила: «Истину укрепляет исследование ее основ». Юбиляра, как утверждают современники, подарок земляков не растрогал, может, потому, что признание несомненных заслуг показалось ему запоздалым. Ведь Канта давно и настойчиво приглашали на профессорские должности почтенные немецкие университеты, Эрлангенский, Йенский, ему предлагали выгодные условия, но ученый отказывался, ссылаясь на привязанность к родному городу.

В 1789 году Канта посетил Николай Карамзин. Вот воспоминания русского писателя: «Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: „Я — русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту“. Он тотчас попросил меня сесть, говоря: „Я писал такое, что не может понравиться всем: не многие любят метафизические тонкости“».

«Не всем» нравилась убежденность Канта в том, что жизнью движут не политика и деньги, а законы нравственности и морали. Ученый не стеснял себя в суждениях, открыто критикуя вполне конкретных и очень влиятельных лиц. Он, например, предостерегал прусского короля Фридриха от намерения открыть боевые действия против России (Фридрих в итоге войну проиграл); опубликованная философом в конце жизни книга «Религия в пределах только разума», размышления о сущности влечения к Богу, вызвала столь сильное недовольство двора, что Кант до конца жизни оставался в опале. Его максимы и сейчас звучат вполне злободневно: если рассчитывать только на чудо, если ждать помощи от внешних сил, от Господа лишь путем почитания его, по принципу «я — Тебе свечку, Ты — мне благо», лучше не станешь и счастья не добьешься.

…«Типичные для Западной Европы мотивы сменяются видами, обычными для современных советских городов», — пишут в путеводителе. И впрямь: памятник Фридриху Шиллеру, наверняка единственный в России, на проспекте Мира стоит напротив поросячьего цвета здания областного драмтеатра. Драмтеатр, как и весь проспект, в превращенном в руины городе поднимали немецкие пленные. И теперь в этих типовых, с некрашеными коммунальными проплешинами домах на улице Кутузова не угадаешь очертания вилл квартала Амалиенау, а в разделенных пустырями серых коробках вдоль берега ледяного Верхнего пруда — жилой комплекс Марауненхоф, проектировщик которого, инженер Хартман, слыл одним из самых продвинутых архитекторов Европы. Вот кирха памяти королевы Луизы, ее в 1901 году освятила кайзерская чета — тут теперь кукольный театр. В кирхе Святого Семейства — концертный зал филармонии, а Юрипенская кирха, старейшая в крае, стала православным Святоникольским собором. Все изменилось к русскому. И продолжает меняться: за мощной спиной монумента Ленину (он как-то раз проехал через Кенигсберг) построится еще один огромный Божий храм. А вот примета постсоветской жизни — рекламная вывеска «Аварийное вскрытие» с указанием адреса и телефонов. Речь, не подумайте страшного, идет об автомашинах.

…Иммануил Кант написал несметное количество научных трактатов, и занудными кажутся только те из них, что когда-то приходилось конспектировать согласно требованиям институтской программы. Достаточно сейчас полистать «Грезы духовидца», «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного», «Основы метафизики нравственности», и становится ясно: и те, кто когда-то замышлял из Кенигсберга порыв на восток, и те, кто этот порыв прервал, вряд ли когда-то давали себе труд читать Канта. Даже в вульгарном изложении его принципы, подернутые пеленой времени, выглядят чистой воды схоластикой. Главный философский закон, который доказывал Кант, — правило автономности морали, не зависящей от внешних обстоятельств. Иными словами, человек и размышлять даже не должен о том, позволяют ли ему обстоятельства быть порядочным, он просто обязан следовать нравственному закону. Цель жизни происходит из морали, а не наоборот. Суть этой теории Кант сформулировал в знаменитой чеканной фразе, которую вот уже полтораста лет копируют в свои дневники романтические особы: «Две вещи наполняют душу всегда новым и более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне…»

Интересно, что к этой мысли философ пришел примерно в те годы, когда Кенигсберг впервые в своей истории стал русским городом. В ходе Семилетней войны Восточную Пруссию оккупировали войска императрицы Елизаветы Петровны, и Кант вместе с другими преподавателями университета даже присягал ей на верность. Номинальную преданность философа и других жителей Кенигсберга императрице гарантировали, помимо прочих, генерал-губернатор города Александр Суворов и солдат его гарнизона Емельян Пугачев. Среди слушателей лекций Канта тогда появились русские офицеры. Жизнь ученого от всего этого мало изменилась, как не менялась она под воздействием других формальных обстоятельств: прихотей капризных правителей, злословия бездарных коллег или восторгов почитателей.

Не знаю, всегда ли Иммануил Кант на деле следовал своему нравственному принципу. Но, согласитесь, достаточно было просто сформулировать такой закон, чтобы получить право в любой солнечный день умереть счастливым.

ЗИМА. ЮГ

Вставало теплое солнце. Туманная завеса редела. Налево проступили такие же, как туман, легкие очертания Стамбула — минареты, висящий в воздухе купол Айя-Софии, парная ей мечеть Сулеймана, пирамидальные тополя, квадратные башни древней Византии. У мокрых перил разговаривали:

— Ах, какая красота, Ваня, да посмотри же!

— Совсем как на папиросной коробке, даже узнать можно.

— Вот тебе и Царьград. Здравствуйте. Прибыли.

Алексей Толстой, «Похождения Невзорова, или Ибикус»

Последняя любовь Константинополя

Здравствуйте. Прибыли. Стамбул и впрямь словно туман, город-лакомство для импрессионистов, открытка из отпускного альбома: мягкий свет, полутона, дымка над водой, приглушенные звуки. Зимой здесь почти нет ярких красок, даже знаменитые стамбульские базары — всего лишь двуцветные, золотые и серебряные, золотые от туристской мишуры и серебряные от мерцания сувенирных кинжалов, кувшинных боков и исчеканенных мушиными арабесками мельхиоровых подносов. Россказни о кричащей пышности — вздор, ведь Турция, наверное, не зря подарила миру так много символов безупречного вкуса. Вишни, тюльпаны, инжир, абрикосы, миндаль; образцы утонченной, хрупкой красоты, знаки непорочности природы — все отсюда. Союз спокойных и свободных тонов, букет запахов, вкусов, оттенков: тускло-красное свечение тюльпана; благородная горечь миндаля; темное бордо кислой вишни; кремовая приторность мякоти абрикоса; лиловый отблеск лопнувшего от спелости плода инжира.

Варварская страна; жестокие янычары; сатрап, отправляющий на страшную казнь толпы пленников; султан, умертвляющий по восшествии на престол своих братьев, — если это и было, то было в забытом прошлом. Вспомним о другом: одна великая цивилизация в буквальном смысле слова стоит в Турции на руинах другой. Хеттов сменили персы, на развалинах империи Александра Македонского обосновались римляне и парфяне, Византию сокрушили турки-сельджуки и основанная Османом на шесть с лишним веков султанская династия. Православный собор Святой Софии, превращенный в мечеть, — самый наглядный, но далеко не единственный пример малоазийского многообразия миров. Местный политический идол Мустафа Кемаль Ататюрк заложил на обломках рухнувшей под собственной тяжестью исламской деспотии светское государство, столь же европейское, сколь азиатское, открытое всем ветрам, доступное всем влияниям — не в силу внутренней слабости, а потому, что пласт многовековой, разноцветной турецкой культуры теперь невероятно прочен и, кажется, способен вынести любые потрясения. Назым Хикмет сравнивал малоазийский полуостров с головой кобылицы, галопом летящей в волны Средиземного моря. Сонное имперское величие ушло навсегда, и сейчас Стамбул — «всего лишь» Стамбул, вещь в себе, капризный и переменчивый город в тумане, парадигма непостоянства. «…Огромный город, выстроенный на трех морях и четырех ветрах, на двух континентах и над зеленым стеклом Босфора», — писал Милорад Павич.