Непонятная война - Екатерина Суворова

Она, тем временем, примеряла на себе кипельно белое платье. Странным казалось то, что, здесь, на непонятной войне и в непонятном гарнизоне, еще осталась такая девственная чистота. Подойдя к зеркалу, она увидела новое, совершенно непонятное существо. Все те же испуганные и уже подпухшие от слез и синяков глаза, все те же ссадины и раны, все тот же изнеможенный вид. Но уже другое существо – белое и гордое. Сумбурная картина – кеды, платье, распущенные волосы, окутывающие плечи, буроватые следы…

– Какая красавица! – вновь раздался знакомый женский тембр. Она обернулась. В пороге стояла Павла Степановна с новым свертком голубоватого цвета. – Я тебе еще тут из своего кое-что принесла. У нас дни ветреные, так простудишься.

Она покорно взяла новый подарок. Подарок от первого человека, отнесшегося к ней, как к равному себе, такому же… Человеку… – Ну теперь все, пошли к моторщикам, а то Сибитов там себе места не находит.

Сибитов действительно не находил себе места. Он волочился из угла в угол в своей маленькой комнатушке, предназначенной для проживания троих моторщиков. Идти в штаб тире кладовую, ему не очень-то хотелось. Впервые в этой непонятной войне он испытал человеческое чувство. Чувство сострадания. И оно, явно не вписывалось в заверенный верховным командованием, устав. Как себя вести? Ведь он, один из лучших моторщиков, должен был беспристрастно расспросить беглянку, а, затем, отрапортовавшись начальству, перевести ее либо в Запорожье, на старый кабельный завод, а ныне – завод по выпуску снаряжений для артиллерии, либо направить восвояси. И тот, и другой вариант обозначал бы для девушки гибель. С Запорожья никто не возвращался – туда боялись идти. Нет, там не было картинок сошедших с немецкой хроники концлагерей. Кормили там хорошо, работали исправно, нормы труда выполняли… Но вся атмосфера рабской жизни, вела людей к самоубийству. Как двадцать пятый кадр, у многих беглецов, откладывалась картинка неминуемой гибели, и они, словно загипнотизированные кем то, вешались на струпьях, топились в речках, выпрыгивали из окон. Все боялись кабельного завода страшнее смерти. Ведь смерть приходит моментально, а служба на заводе, растягивается на долгие месяцы, и ведет к тому же результату. Никто из беглецов не вернулся.

Второй вариант – вернуть беглянку на родину – означал отправить ее на второй круг. Все знали, что те кто бегут, бегут ни от хорошей жизни, а, значит – спасаются. Что должно произойти в душе человека, способного спланировано придать родину, и обменять ее на более спокойную и сытую чужбину? Все знали, что беглецы всегда бежали повторно. Кто-то напролом штурмовал ту же самую границу, кто-то – находил обходные пути. Быть пойманным во второй раз означало смерть.

В итоге, оба варианта вели к одному и тому же. И поэтому, Сибитов не находил себе места, пытаясь найти место для нее. Сострадание… В его голове прокручивались детские годы, и, словно вспышками, всплывали фрагменты из нищей юности. В родном ему Луцке никогда не было работы – все завод стояли, все жители – пили. Сибитова воспитывала одна мать – отца, одного из самых честных в городе пограничников, в одну из смен, расстреляли отмороженные гости Украины. Он не хотел допускать их в страну, то ли из-за просроченных паспортов, то ли, и вовсе, из-за отсутствия таковых. Хоронили всем отделением. Маленькому Алеше тогда только исполнилось восемь. Мать долго держалась. Она еле сводила концы с концами, работая на кирпичном заводе, наравне с мужиками. Когда завод распустили, и мать, с десятилетним сыном, отправили на биржу труда, она не выдержала. Сдалась и взялась за стакан. Год за годом, Алеша видел падение матери. Нет, это было не сразу. Поначалу, раз в неделю, как правило, по пятницам, она собиралась с такими же, оставшимися без работы, подружками. Потом дважды. Потом трижды. А потом – недельное, месячное и круглогодично. Из пышной и сильной женщины, она превратилась в немощную и страшную статую с трясущимися руками. Сибитов знал, что будь отец жив, этого не было. Но его убили. Месть стала единственной целью для уже подросшего Алексея. И поэтому, шестнадцатилетним парнем он сам пошел в армию, а когда пришла война – сам же ввязался в нее.

Уже четвертый год он исправно служил своей мести, и никак не планировал ее предавать. Но, внезапно для самого себя, он осознал, что цель его жизни уступает позиции глупому и практически животному чувству человеческой жалости. Исправный моторщик стал обычным слюнтяем. Этого Сибитов позволить себе не мог, также, как и не мог сейчас выйти из комнаты и отправиться на допрос беглянки.

Она же, тем временем, шла по уже запомнившейся утром дороге к штабу моторщиков. Под руку ее вела Павла Степановна, ухитрившаяся привести и себя в порядок. Она же смотрела на все, и вновь пыталась вспомнить прошлую жизнь. В ответ она видела заинтересованные взгляды солдат. Не было уже толпы у каштана, не было слонявшихся без дела людей. Каждый занимался работой, или создавал таковую видимость. Кто-то чистил оружие, кто-то стирал форму, а кто-то слушал другого кого-то, явно старшего по званию. Она же шла и ловила их взгляды.

Позади две женщины услышали звук открывающейся металлической двери. Павла Степановна уверено повернулась в сторону двухэтажного барака, на пороге которого появился Сибитов. Вид у него был растерянный. Он увидел беглянку, и вся та напускная уверенность, так долго наводимая им в комнате, исчезла. Сибитов подошел к Павле Степановне, и что-то невнятно пробубнив, вырвал беглянку.

13

– Ну так ты что, с этой сегодня? – раскачиваясь на стуле в инвентарной спрашивал Мартюк.

– Да! Она такая… – отвечал ему из другого угла Стопко, пытавшийся найти заварку вчерашнего чая.

– И как она?

– Ну, баба то – что надо! Ты чай не видел?

– Так он вчера же еще закончился.

– Е-мое! – Стопко остановился, и направился к собеседнику – Я ей, это, платье подарил, которое помнишь еще, на прошлом дежурстве в магазине нашли. И тут понеслось!

– Так его ж вроде Захаренко для дочери забрал.

– В том то и дело – забрал. А вчера – повесился! Вот и мне добро перепало. А кружки где?

– Глянь на столе Сибитова, он что-то задерживается сегодня.

– Ага. Способ ищет, как беглянку вчерашнюю расшпионить. Штирлиц недоделанный.

На этих словах, в инвентарной распахнулась дверь, и на пороге показался герой разговора с испуганной героиней.

– Во-первых, не шпионку, а беглянку, Стопко, а во-вторых, по моему столу рыться нельзя.

– Виноват! – по-мальчишечьи став в стойку, растеряно произнес Стопко. Вслед за ним, в стойку выпрямился и Мартюк, пытаясь придержать стул ногой.

– Дибилы. – злобно кинул в их сторону взгляд, сказал Сибитов. – Так, беглянка, иди садись за мой стол, и пиши, кто ты и как здесь оказалась.

– Я не знаю, – уже смерено произнесла она.

– Опять не знаю! Села и пишешь откуда, как и почему здесь! Ясно!?

– Ясно, но я не знаю, что писать.

– Стопко, иди за мой стол и помоги этой все написать, а то она опять дуру включила. – гневно пробубнен Сибитов

Стопко вышел из-за стола и направился к выходу, где стояла она. Она, как и вчера, с Захаренко, повинуясь пошла за парнем, села за стол и начала вглядываться в бумагу. Обычный белый лист, правильной прямоугольной формы, с четко описанными границами, и, пожалуй, даже чуть меньше среднего – но, ей, сейчас он казался огромным. Огромным и пустым. Ничего, даже своего имени она вспомнить не могла. Склонившись, она начала выводить буквы. Странное чувство, вновь овладело ей – она видела свой почерк впервые в новой жизни. Мелкий, дробленый и витиеватый, он словно принадлежал другому человеку.

Сибитов старался не смотреть в ее сторону. Он направился к общему столу, взял какую-то карту и мысленно пытался провести линию реки, название которой он даже не знал. Мартюк уткнулся в аппаратуру, делая вид, что занят работой. Неуютнее всего себя чувствовал Стопко. Он не знал, куда смотреть и что делать. Это глупое чувство, когда стоишь над занятым чем-то человеком, и пытаешься занять себя. Через плечо беглянки он пытался прочесть ее писанину, но, убедившись в том, что ее почерк еще неразборчивее, чем местного врача, моторщик отвернулся.

Она встала и протянула бумагу Сибитову. Тот, упорно продолжая не замечать ее, взял лист. На нем, прямо по центру, каллиграфически верным шрифтом, было написано три коротких предложения. «Я не знаю место своего рождения и пребывания. Я не знаю цель моего приезда. Я не знаю кто я».

– Значит, не хочешь себе помогать? – протянул он, впервые взглянув на беглянку. Сибитов увидел, что она была растеряна, так же, как и он с утра. Ее глаза блуждали по полу, пытаясь зацепиться за какой-либо объект, но так и не смогли этого сделать. Она стояла, словно школьник получивший двойку.