Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский

обычную просветительскую работу, заниматься обычным образованием, чем большинство из нас и занималось. Но именно за это нас и преследовали.

Как ни неожиданно было это движение для правительства, последнее немедленно приняло против него свои меры, и к концу 1874 года почти все пропагандисты томились в казематах в ожидании ссылки, каторги или бесконечного заключения в центральных тюрьмах. В 1875 году, потерпев окончательное поражение в деревнях, движение снова направилось к городскому люду для того, чтобы действовать через него в деревне, но и здесь оно было задушено правительством; почти все пропагандисты этого периода и рабочие, последовавшие за ними, были схвачены на первых шагах своей деятельности.

Продолжать прежний путь, не обращая внимания на преследования правительства, было очевидно невозможно. Стало ясно, что в тогдашних беспредельных равнинах России, с ее редкими деревнями и сравнительно незначительными рабочими городами, трудно сорганизовать большое народное восстание, и начинающееся революционное движение приняло совершенно своеобразные формы. Волей-неволей приходилось сводить с властью счеты. Так мы перешли к тому, что вы называете «терроризмом».

И вот мало-помалу начались таинственные убийства правительственных деятелей.

Не известные ни обществу, ни правительству личности все чаще и чаще стали появляться, словно из-под земли, и устранять с дороги того или другого правительственного деятеля. Совершив казнь, они исчезали без следа. Ни обыски, ни аресты, массами практикуемые правительством, не привели ни к чему.

Это движение было результатом преследований со стороны правительства, сделавших пропаганду чрезвычайно затруднительной, если не невозможной. Очевидно, что террористическая борьба немедленно прекратилась бы, как только социалисты завоевали бы свободу мысли, слова и действительную безопасность личности от насилия. Тогда движение молодежи снова направилось бы в народ, и после упорной работы народ осознал бы наконец свои права и, восставший, смел бы со своей дороги тогдашний экономический и общественный порядок, а потом устроил бы новый, лучший строй, основанный на требованиях всеобщей свободы и справедливости.

В одном из «Листков «Земли и воли», редактором и автором которого я был один, я поместил статью, подводившую теоретические основы к уже практиковавшемуся в России новому виду революционной борьбы по способу Вильгельма Телля и Шарлотты Корде. Слово «терроризм», уже практиковавшееся в публике, я нарочно исключил в этой статье, так как оно мне чрезвычайно не нравилось, да и действительно не подходило к делу. Владычество путем террора, по моему убеждению, целиком принадлежало правительству, и мы только боролись с ним с оружием в руках. Но это название, к моему сожалению, быстро распространилось в публике.

Правительство, смотревшее на арестованных прежде социалистов как на заложников, стало вымещать на них свою злобу. Произошло несколько казней. В ответ на это 5 февраля в самом Зимнем дворце под столовой императора был произведен взрыв динамита, убивший 10 человек из его стражи, контузивший и ранивший 53.

Правительство стало заигрывать с консервативными элементами общества, стараясь привлечь их на активную борьбу с революционерами. Наступил период лицемерного либерализма и скрытой жестокости.

Ситуация складывалась следующая. Во главе государства стояло всемогущее правительство со шпионами, тюрьмами и пушками, с его миллионами солдат и добровольных слуг, и ведающих, и не ведающих, что творят; правительство, в борьбе с которым были бессильны все народные восстания, все открытые революционные попытки молодежи. Против этой громадной организации, стягивающей железными когтями всю страну, способной по одному мановению своего повелителя раздавить и уничтожить десятки тысяч его явных врагов, подавленный, но живучий элемент населения — интеллигентная русская молодежь — выдвинул горсть людей, незначительную по числу, но сильную и страшную своей энергией и неуловимостью.

Ей не были страшны многочисленные шпионы, потому что ее оберегали от них способ борьбы, не требующий сближения с посторонними малоизвестными личностями, и немногочисленность ее рядов, которая позволяла ей выбирать себе в товарищи только людей испытанных и надежных. Ей были не страшны штыки и армии правительства, потому что она не искала столкновения с этой слепой силой. Ей была страшна только ее собственная неосторожность, которая губила отдельных ее членов.

Ненависть к народным угнетателям всегда была сильна в человечестве, и уже не раз самоотверженные люди ценой своей собственной гибели пытались уничтожить жизнь того, в ком олицетворялось насилие. Но каждый раз они погибали и сами. Акт человеческого правосудия над тираном совершался, но вслед за ним наступало и возмездие.

Самая мысль о цареубийстве стала наконец казаться чем — то страшным, трагическим. Она скорее вызывала представление о безнадежном отчаянии, о великодушном самоубийстве, чем о непримиримой борьбе с угнетением. Она говорила людям о страшных нравственных страданиях, о невыносимой внутренней ломке, которую пришлось пережить цареубийце, прежде чем он, окончив расчет с жизнью, шел на свой подвиг, и делала этот подвиг исключительным, недосягаемым, ненормальным. Цари знали, что таких героев-самоубийц мало, и потому, оправившись от первого потрясения, снова продолжали свои насилия.

Поэтому я предлагал совершенно другой способ борьбы. После свершения правосудия исполнители должны