Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский

то ни было, выражается в космогонической задаче».

И нет сомнения, что поэзия скоро захватит себе не только космогонию, но и физику, и химию, и другие естественные науки, хотя при этом ей и придется преодолеть ряд серьезных затруднений.

Прежде всего новый сюжет, как и всякий новый шаг в неведомые области, требует смелости и большого, оригинального таланта для того, чтобы непривычный предмет сразу же подействовал на неподготовленные к нему души читателей. Недостаток элементарной энциклопедичности в нашем общем образовании приводит к тому, что у большинства из нас остаются от средней и даже высшей школы одни лоскутья разрозненных сведений, а лоскутья мало пригодны для художественного творчества и для понимания научно разносторонних поэтических произведений.

Когда дело идет о предметах, уже вошедших в разговорный язык, недочет истинного знания заменяется у нас призрачным. Если кто-нибудь из нас встречает в романе, при описании природы, название дрозда или свиристеля, хорька или крушины, кукушки или калины, то ему кажется, что перед ним проходят их образы, а между тем в большинстве случаев он совершенно не понимает значения этих слов, потому что не в состоянии узнать обозначаемых ими животных и растений хотя бы в зоологическом или ботаническом саду. И сколько таится в каждом из нас такого призрачного знания!

Привыкнув к имени, мы начинаем верить, будто знаем и то, что оно обозначает, и даже иногда начинаем поэтизировать такой предмет хотя бы и смутно.

При употреблении астрономических, физико-химических, геологических и других научных названий этого самообмана у нас еще нет. Возьмем, например, хотя бы гимн солнцу, написанный недавно Жаном Рамо:

Au nom de la lumière, au nom du ciel immense,

Au nom de l′astre jaune, Arcturus le charmeur,

Au nom de l′astre blanc, Sinus, qui commence,

Au nom de l′astre rouge, Atdebaran, qui meurt, —

Soleil, nous t′innplorons! Soi propice, soi tendre!

Ecoute l′oraison des nos coeurs douloureux!

Les étoiles, tes soeurs du ciel, daignent entendre

L′umble et dolante voix de grillons tenebreux!

(Во имя вас, о свет, о свод небес бездонный,

Тебя, о золотой, чарующий Арктур,

Тебя, о Сириус, серебряным рожденный,

Тебя, Альдебаран, померкнувший пурпур!

О, солнце, добрым будь, тебя я заклинаю!

Внемли скорей мольбам печальных голосов!

Ведь звездочки ж горят, приветливо внимая

Унылой музыке застенчивых сверчков!)

Здесь название сверчков не поразит того, кто не имеет о них никакого реального представления и не узнает их, когда увидит, но, услышав имена Альдебарана, Арктура, он, наверное, будет разбирать их по складам и через минуту не сумеет повторить, потому что не привык к их звуку в литературе и обыденной жизни и совершенно не знает ни звездного неба, ни астрономии.

Современная поэзия и художественное творчество должны сделать такие имена и сюжеты хотя бы настолько же привычными читателям, как и «застенчивых сверчков», и тогда их употребление в поэзии будет тоже вызывать у них хотя бы и неясные, но поэтические образы.

Вечное искание новых путей, форм и сюжетов охватило могучим порывом художественное творчество в конце XIX века. Как при весеннем разливе нахлынувшие воды образуют ручьи и струйки по всем направлениям и чаше всего по таким, которые ведут в глухие заводи, не даюшие никакого исхода к конечному назначению всякой реки — морю, — так и в последнем порыве современного художественного и поэтического творчества много течений (пародированных и в этой моей книге) заглохнут и будут забыты грядущими поколениями. Но все, что этот порыв даст в новом ценного, сохранится навсегда и послужит ступенью для дальнейшего развития поэзии.

Нам тесны стали пять старинных ритмов классической поэзии, эти хореи, ямбы, дактили, амфибрахии и анапесты. Мы начали по временам выходить из них и в новые стопы, как, например, у Игоря Северянина:

О милая, как я печалюсь!

О милая, как я тоскую!

Мне хочется тебя увидеть —

Печальную и голубую,

Мне хочется тебя услышать,

Печальная и голубая,

Мне хочется тебя коснуться,

Любимая и дорогая!

Я чувствую, что угасаю,

И близится мое молчанье…

Я чувствую, что скоро, скоро

Окончится мое страданье.

Или:

В парке плакала девочка:

«Посмотри-ка ты, папочка,

У хорошенькой ласточки переломлена лапочка.

Я возьму птичку бедную и в платочек укутаю».

И отец призадумался, потрясенный минутою,

И простил все грядущие и капризы, и шалости,

Милой, маленькой девочки, зарыдавшей от жалости…

Ведь как бы мы ни разделяли (искусственно и насильно) метрику от ритма, а все же совершенно ясно, что в первом из этих стихотворений совершенно особая стопа в девять слогов, с доминирующим ударением и растяжением на втором слоге, а во втором — восьмисложная стопа с ударением и растяжением на; шестом слоге, а вовсе не анапест.

Ясно, что истинная теория всенародного, общечеловеческого стихосложения должна принять во внимание: 1) двусложные стопы — дион первый и второй (хорей и ямб), которые попарно легко соединяются в четверосложные стопы; 2) трехсложные — трион первый, второй и третий (дактиль, амфибрахий и анапест); 3) четырехсложные — тетрон (или пеон) первый, второй, третий и четвертый, смотря по тому, на каком слоге в них ударение; 4) пятисложные— пентон первый, второй, третий, четвертый и пятый; 5) шестисложные — различные гексоны; 6) семисложные — гептоны; 7) восьмисложные — октоны и даже девятисложные — нононы, как только что приведенные из Игоря Северянина, хотя в многосложных стопах и нельзя обойтись без подчиненных вторичных ударений, что приводит к возможности стоп даже и с двумя ударными слогами.

Полночь и свет знают свой час,

Полночь и свет радуют нас,

В сердце моем призрачный свет,

В сердце моем полночи нет, —

пишет Бальмонт стопой в четыре слога с ударением на первом и четвертом, а у Марии Конопниикой и у некоторых других находим стопы и в пять слогов с двумя ударениями в каждой:

Доступны ль грезы душе суровой,

Что знает жизни венец терновый,

Груди хранящей немые слезы,

Доступны ль грезы?

Броню боязни, тупой, враждебной,

Любовь прожгла ли стрелой волшебной,

Несущей людям небес богатство,

Любовь и братство?

Точно так же мы, русские, язык которых