Флешбэк мечты - Морин Гу

заметила во взгляде хальмони что-то такое, что сразу поднялась с дивана.

– Ладно. Я скоро опять приеду, хальмони. Спасибо за ужин.

– Не за что, – откликнулась она, провожая меня до двери, где ждала мама. – Приезжай ко мне есть, когда хочешь.

Говорила она это мне, а смотрела на маму. Но мама уже перешагнула порог.

По застланному ковром коридору мы шагали молча: шершавые стены, бурые двери, лампы дневного света – все самое то для нашего настроения. Каждый раз, когда мама вот так вот осаживала хальмони, у меня возникало ощущение трагедии.

Когда мы добрались до парковки, я вспомнила, как мама с хальмони переглянулись, и не смогла сдержать любопытство.

– Мам.

Она остановилась под фонарем – кожа и волосы отливают зеленью.

– Чего?

– Что случилось на том балу?

Рот ее вытянулся в жесткую прямую линию – я даже подумала, что не дождусь ответа. Но потом она набрала полную грудь воздуха и отчеканила:

– Меня не выбрали, и я была совершенно раздавлена. Когда я вернулась после бала домой, хальмони, вместо того чтобы посочувствовать… ну, она повела себя как всегда, и мы ужасно поссорились.

Внутри у меня шевельнулось что-то похожее на сочувствие. Чтобы мама так говорила про школьные времена… Видимо, ее это здорово задело.

– А когда это было? – спросила я.

– В выпускном классе. – Она посмотрела на меня. – Примерно тогда у нас отношения и разладились окончательно.

Мама никогда не заговаривала про свои обиды на хальмони. Я боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть ее, как вот можно спугнуть дикого мангуста. Но она, вместо того чтобы рассказать подробнее, вытащила ключ от машины.

– В результате выбрали эту тупицу Стефани Камильо. Ну а что до твоих шансов стать королевой, я их давно похоронила, Саманта. Поздравляю, что тебя хоть номинировали.

Еще один редкий момент: мне стало жаль собственную маму. Она сейчас выглядела нехарактерно уязвимой, и я подумала, что надо бы сказать в ответ что-то оптимистичное, показать, как мне нравится такое ее человеческое поведение. Еще одна редкость – она хоть за что-то мною гордилась. Я подумала про розы, про одинаковые платья, вздохнула:

– Ладно.

Мама, насторожившись, посмотрела на меня:

– Ты о чем?

Я еще раз вздохнула:

– Я согласна. Проведу я эту кампанию и поборюсь за роль королевы, если для тебя это так важно.

Лицо ее посветлело, спина распрямилась. С нее будто бы сняли ведьмино проклятие.

– Правда?

Почему-то от ее радости я только помрачнела.

– Ну правда. Блин.

Что, маме так мало нужно, чтобы чему-то обрадоваться? Довольно такого достижения – на меня наденут пластмассовую корону?

Она хлопнула в ладоши.

– Это будет замечательно! На этой неделе сходим купим тебе платье. – Я так и видела, как в голове у нее крутятся разные пышные дизайнерские платья – просто образцы женственности, которые внушат ей гордость, скроют все мои физические недостатки, подчеркнут достоинства. Мама давно довела этот список до совершенства. – Ты не пожалеешь, Саманта.

Если честно, я уже пожалела.

глава 5

Дядечка средних лет играл на синтезаторе. Карен сидел напротив – на коленях ноутбук, на голове здоровенные серьезные наушники.

Я примостилась на ведре, оно скрипнуло, Карен глянул на меня, я скривилась. «Прости», – прошептала одними губами. И сразу же захотела взять свои слова обратно. С чего это «прости», когда я и так согласилась целый холодный вечер сидеть на ведре у Карена в сыром гараже, пока он записывает музыку для своего фильма с этим мутным чуваком, которого нашел на Craigslist?

Я закрыла кроссворд на телефоне, посмотрела на время. Мама дорогая, я что, тут всего лишь час сижу?

Музыка смолкла, я с надеждой подняла глаза.

Карен снял наушники.

– Класс, братан. Короче, по-моему, здорово, но мне кажется, проигрыш можно было сделать чуть-чуть подлиннее.

Я нахмурилась.

– Правда? А как по мне, и так затянуто.

– Нет, зай, нам нужен саспенс, – ответил Карен, махнув рукой.

– Мне кажется, тут уже не саспенс выйдет, а скукотища.

Мэтт, который играл на синтезаторе, поглядывал на нас по очереди, бледные ладони застыли над инструментом. Судя по цвету кожи, на улице он не был лет семнадцать.

Карен пожал плечами.

– Музыка для фильма – это не совсем то же самое, что, скажем, для попсы.

Я проглотила свое: «Надо же, удивил». Я ж не зря все лето помогала ставить и снимать этот фильм, успела врубиться, в чем там, блин, суть.

– Мне кажется, с саспенсом лучше не переборщить, – не отставала я. – Если слишком часто повторять один и тот же прием, зрители уснут.

Продолжить я не успела – завибрировал телефон.

Сообщение от мамы. Я сразу же напряглась. Она явно не обрадуется, узнав, что я тусуюсь с Кареном вместо того, чтобы заниматься всякой фигней, из которой состоит королевская кампания (кроме того, Карена она называет «Джордан Каталано плохая новость», я без понятия, что это значит).

Я открыла сообщение, сердце замерло. Ссылка на сайт соседней больницы.

Бабушку госпитализировали. Приезжай срочно. Палата 1028. Состояние тяжелое.

Изо рта вылетел звук, как у придушенного животного; Карен обернулся.

– Что там? – Он все еще злился.

– Мне нужно идти. – Я схватила сумку и выскочила из гаража, ничего перед собой не видя.

Карен помчался вдогонку:

– Сэм! Что такое? Я думал, ты до конца останешься!

От его надутых губ я окончательно озверела.

– Прости, не могу я целыми днями сидеть и ждать, когда там мой бойфренд освободится. У меня бабуля в больнице! – Сумка раскачивалась от моих яростных движений.

– О господи. Прости. – Он обиженно провел рукой по волосам. Вот только у меня не было времени разбираться, что он там чувствует в ответ на мои чувства.

– Потом поговорим. – Я прыгнула в машину прежде, чем он попытался меня обнять.

Машина не заводилась. Я прижала пальцем кнопку стартера.

– Тварь вонючая! – выкрикнула я приглушенно, колотя руками по рулю. Потом выдохнула, попробовала еще раз – дурацкая колымага ожила, и я понеслась в больницу.

Схватила на стойке бирку для посетителей, с нетерпением стала ждать лифт. Меня убивала каждая потерянная секунда. Я даже родителям не могла позвонить, потому что поганый телефон разрядился – опять.

Что могло случиться с хальмони? Я же ее только что видела. Бабушка всю мою жизнь была здорова как лошадь. Ни одной болячки. Даже зубы все на месте.

На глаза навернулись слезы, я приказала себе не реветь. Нужно в кои-то веки держать себя в руках. Но вообще-то мне, чтобы заплакать, много не надо – грустный рекламный ролик или какие-нибудь чуваки на «Домашнем канале» выиграли бесплатный дом. Так что сейчас я уж точно не сдержусь.

Двери лифта открылись, я шагнула внутрь, вытирая слезы, заметила внутри двух медсестер. Они ласково мне улыбнулись, потом тактично отвели глаза. Явно не в первый раз такую видят.

Я уставилась на меняющиеся указатели этажей. Доехав до четвертого, почему-то не смогла сдвинуться с места. Знала: как только я ее увижу, зайду к ней в палату, я сразу окажусь в альтернативной реальности, из которой уже не сбежишь. Там каждая клеточка каждой известной мне вещи немедленно мутирует в более страшную разновидность самой себя.

Но миг не будет тянуться вечно, чтобы я разбиралась в своих чувствах.

Я вошла в палату – квадратная, малиново-бежевая. Бабуля лежала на больничной кровати с закрытыми глазами, к ней тянулся миллион трубочек. Нос и рот были накрыты маской, и я не могла разобрать, откуда доносится дребезг – у нее из груди или из прибора.

Глаза наполнились слезами. Хальмони.

Папа сидел рядом на стуле, держа бабушку за руку. Мамы не было.

– Сэм. – Папа поднял на меня усталые глаза. – Пришла.

Я вгляделась в неподвижное тело. Потянулась к другой бабушкиной руке.

– Что случилось? Она заболела?

– У нее инфаркт, лапушка.

– Что? – Голос дрогнул. – Она ж у нас здоровая.

– Ну, – папа покосился на хальмони, – на самом деле, у нее были нелады с сердцем.

Я испуганно посмотрела на него.

– Что? – Похоже, других слов у меня в словаре не осталось. – Давно?

– Уже пару лет. Просто она не хотела тебе говорить.

Я осторожно сжала руку хальмони.

– Она поправится? У людей же часто случаются сердечные приступы, верно? – Голос был едва слышен, я поглаживала мягкую ладошку хальмони. Повсюду следы от уколов; там, где вены не поддавались, проступили синяки. При виде этих мелких надругательств над ее телом я пришла в ярость.

Папа поднялся, обогнул кровать, обнял меня. Крепко. Прижал ладонь к затылку.

– Сэмми. – Так меня чаще всех называла бабушка. – Пока все не очень хорошо, но надежда есть.

Я заплакала ему в плечо. Отрицать, что все ужасно, было бессмысленно.

Я услышала размеренный перестук шагов, подняла глаза. В дверях стояла мама с двумя бумажными стаканчиками кофе в руке.

– Саманта. – Лицо ее слегка осунулось, но в