Три заповеди Люцифера - Александр Овчаренко

— Слушаюсь! — выдохнул я, и, повернувшись кругом, вышел из каюты.

На баке я обнаружил гревшегося на солнце Кувыкина и велел ему собрать на палубе всех, кроме Иванцова, для поездки в госпиталь. — Слушаюсь! — козырнул матрос и привычно скатился по лестнице на нижнюю палубу. Через четверть часа я и команда из четырёх матросов сошли на берег и пешим строем через весь город двинулись в направлении военного госпиталя.

Огромный госпиталь был наполнен людьми, как улей пчёлами. Кругом, даже в коридоре, стояли кровати с больными, резко пахло карболкой, кровью и ещё чем-то специфическим, отчего мои матросики закрутили головами.

— Не пойму, чем в нос шибает! — выразил общее настроение Тутаращенко, у которого, в связи с надвигающейся слепотой, обострилось обоняние. — Вроде как мясом гнилым отдаёт, и в то же время карамелью попахивает. Чудно, прости господи!

В отличие от моих подопечных, я хорошо знал этот запах — так пахнет человеческий гной. Я хотел сказать об этом подчинённым, и ещё присовокупить, что гной есть предвестник заживления раны и его боятся не надо. Хуже, если рана не заживает, а исходит сукровицей, или, не дай господь, оборачивается заражением крови — гангреной.

Однако ничего этого я поведать не успел, так как в этот момент на другом конце больничного коридора громко и назидательно зазвучал чей-то раскатистый голос, обертоны которого мне показались чрезвычайно знакомыми. Подойдя ближе, я узрел высокого широкоплечего врача в забрызганном кровью халате, который за какую-то оплошность распекал молоденькую сестру милосердия. Что-то очень знакомое было в его открытом широкоскулом лице исконного русака и манере разговора, но, как ни старался я, вспомнить не мог.

— Запомните голубушка! Вы не мне служите, и не господину главному врачу! Больница — это храм! Храм страждущих! Слышите меня? Храм, а не свинарник! Так что потрудитесь, любезнейшая, неукоснительно соблюдать нормы санитарии, и инструмент держать в состоянии стерильности!

— Кожемяка! — осенило меня. — Ну конечно, он — Василий Сокольских, который пять лет назад возле памятника академика Виллие наставлял меня на путь истинный. За эти годы Василий ещё больше заматерел и раздался в плечах, вот только вольнодумской бородки на его лице теперь не было.

— Доктор Сокольских? — обратился я к нему, и по его взгляду с сожалением понял, что он меня не помнит.

— Чем могу служить, господин лейтенант? — уважительно пробасил Василий, глядя мне в лицо.

— Ты уже сослужил мне службу, Кожемяка, и поэтому я у тебя в долгу, — сказал я, в глубине души надеясь, что память вернёт его в тот осенний день, которому было суждено стать днём нашего знакомства.

— Кожемяка? — удивился хирург. — Ах, да! Ну, конечно, Кожемяка! Простите, ради бога! Я не зазнался, просто стал забывать студенческое прозвище. Столько лет прошло…

— Пять! Прошло пять лет, — уточнил я и коротко обрисовал нашу встречу возле памятника. После моих слов Василий звучно шлёпнул себя ладонью по лбу.

— А не тот ли Вы саратовский юноша, который с растерянным видом бродил возле памятника по заплёванному газону, и не знал, на какой факультет подать прошение?

— Он самый! — облегчённо выдохнул я. Нет, память у Кожемяки была отменная.

— Если бы не ваша подсказка, я бы Вас сам никогда не узнал, — признался доктор. — Из Вас, юноша, получился блестящий офицер.

— Прежде всего я, как и Вы — медик, а всё остальное — вторично. Вот, привёз в госпиталь своих матросов, но у вас здесь такое столпотворение, что я даже не знаю, к кому обратиться.

— Ну это, брат, дело поправимо! — улыбнулся Кожемяка и положил тяжёлую длань на мой левый погон. — Сейчас я всё устрою.

Не прошло и получаса, как все четверо моих подчинённых были переодеты в больничное платье и разведены по палатам.

— Ну-с, батенька! — с довольным видом потёр руки Кожемяка. — Теперь предлагаю предаться вредным, но, чёрт возьми, приятным излишествам. У меня этим утром дежурство закончилось, сейчас время обеда, а я ещё почему-то здесь. Предлагаю продолжить наше общение в трактире. Здесь неподалёку держит трактир мой бывший пациент Никита Завидов. Год назад он обварился крутым кипятком. Все думали, что помрёт, уж больно ожоги обширные были. Может быть, и помер бы, если бы ко мне не попал.

— В госпиталь?

— Нет. В свободное время я бесплатно консультирую и иногда оперирую в больнице для бедных, которую выстроил на свои деньги купец Тимофей Луговской.

— Чего это толстосум сподобился снизойти до бедных? — удивился я, зная, что фамилия Луговского стала притчей во языцех и была чуть ли не синонимом жадности.

— Сын у него из-за границы проказу на себе привёз. Ну, сынка, ясное дело, в лепрозорий упекли, а папаша, значит, задумал больницу построить, и тем самым у Господа прощение выпросить.

— Ну и как, выпросил?

— Не успел. Его господь на полгода раньше прибрал, чем сына. А больницу его вдова достраивала. Так вот я Никиту в той больнице и выходил. С тех пор я у него в трактире самый желанный гость. А какие у него в трактире Петровские щи готовят! Пальчики оближете, господин лейтенант! Готов биться об заклад, что Вы таких щей никогда не едали.

— Даже не буду спорить! — засмеялся я. — Пойдёмте доктор, только с условием, что сегодня угощаю я!

— Я не просто доктор, — торжественно произнёс Кожемяка. — Я хирург!

При этом он сделал строгое лицо и поднял палец вверх. Было видно, что работу свою он любит, и званием хирурга гордится, как чиновник гордиться заработанным за долгие годы безупречной службы орденом.

— А насчёт угощения я не возражаю, только хочу предупредить, что пью я исключительно водку, а закусываю много и с аппетитом.

— Если ты думаешь, что этим меня можно разорить, то ошибаешься. — улыбнулся я. — Ем я не очень много, но водку тоже пью, поэтому компанию составлю тебе с удовольствием.

Так, балагуря, мы незаметно для меня подошли к трактиру, который располагался в полуподвальном помещении углового дома на Морской. В трактире было многолюдно и шумно. В воздухе витал запах кислой капусты, щей и почему-то свежей выпечки.

— Никита свою булочную держит, поэтому хлеб сам выпекает, — пояснил Василий, видя моё недоумение. Мы сели за чисто выскобленный деревянный стол и к нам сразу подлетел половой.

— Значит так, малец, запоминай, что скажу, ибо больше я повторять не буду, так как голоден и зол сверх меры! — пробасил Сокольских. — Скажи хозяину, что Василий Никифорович с сотоварищем обедать изволят, поэтому тащи на стол всё самое лучшее, что у вас в закромах имеется.

— Ну, ты как загулявший купчишка. — сказал я вполголоса, но Кожемяка, нисколько не смутившись, продолжал:

— Значит, капустки кисленькой с клюквой, потом огурчиков малосольных, что со смородиновым листом и молодым чесночком в рассоле томились, пару расстегайчиков с пылу с жару, две порции Петровских щей и седло молодого барашка, запечённое на углях.

— Водку заказывать будете? — учтиво осведомился половой. — Или прикажете коньячку Шустовского подать?

— Водки! — коротко распорядился Василий. — И, чуть не забыл, селёдочки пряного посолу с лучком и постным маслицем, что семечками пахнет. Или мы не русские люди?

Последняя фраза относилась уже ко мне. Кожемяка словно извинялся за обильный заказ.

— Водки сколько прикажите? — снова встрял половой.

— Много! Много водки! — подыграл я Василию и тем самым снял с него ненужное смущение.

Половой молча кивнул и тут же исчез. Через пять минут появился сам трактирщик Никита.

— Василий Никифорович! Отец родной! — бросился он на широкую грудь Сокольских. — Да что же Вы с господином офицером в общей зале обедать изволите? Для таких благородных господ, как вы, у нас отдельный кабинет имеется. Извольте, господа, следовать за мной! — поклонился Никита и рукой указал на дверь в конце зала.

— И правда, чего это мы с тобой скромничаем? — опять завёлся Василий. — Гулять, так гулять! Пошли в кабинет!

Я не возражал, и последовал за Кожемякой и подобострастно согнутым трактирщиком.

Кабинет действительно был убран по-благородному: стены задрапированы бледно-голубым шёлком, мебель обтянута белыми полотняными чехлами, а стол застелен белой полотняной скатертью, украшенной ручной вышивкой. На столе был сервирован сделанный нами заказ, и не на глиняных плошках, а на фарфоровой, украшенной золотым позументом, посуде. Вместо грубых оловянных стаканов и деревянных кружек нам были предложены бокалы тонкого стекла с таким же золотым, как и на фарфоре, позументом, а также большой хрустальный графин, в котором плескалась охлаждённая водка.

— Осмелюсь рекомендовать господам клюквенный морс, — продолжил трактирщик, после того, как мы с Кожемякой уселись за накрытый стол. — Очень! Очень освежает!