Три заповеди Люцифера - Александр Овчаренко

— Осмелюсь рекомендовать господам клюквенный морс, — продолжил трактирщик, после того, как мы с Кожемякой уселись за накрытый стол. — Очень! Очень освежает!

— Давай! — согласился без долгих уговоров Василий, после чего трактирщик дважды хлопнул в ладони. Тут же появился знакомый нам половой, неся на подносе высокий стеклянный кувшин с налитым до края напитком. — А баранину извольте подождать, — пустился в извинения Никита, — её сейчас мой Мишка лично на углях жарит. Не извольте беспокоиться, всё сделает в лучшем виде!

— Не знаю, что скажут о нас с тобой Евгений, благодарные потомки, и скажут ли что-либо вообще, — промолвил Сокольских после ухода Никиты. — Однако иметь благодарного трактирщика тоже неплохо! — хохотнул он и ухватил графин с водкой за горлышко.

После первой рюмки у меня от холодной водки заломило зубы.

— А ты горячим расстегайчиком закуси, — посоветовал Сокольских, глядя на мою гримасу.

Я последовал его совету и не пожалел. Расстегай был горячим, а тесто в нём, пропечённое до состояния золотистой корочки снаружи и духовитого, почти воздушного хлебного мякиша внутри, было необычайно вкусным. О начинке я и не говорю, так как она была выше всяких похвал. Я с утра не завтракал, а накануне лёг спать на пустой желудок, поэтому водка сразу мне ударила в голову и приятное тепло разлилось по всему телу. К своему удивлению, я довольно быстро покончил с аппетитным расстегаем, запил его клюквенным морсом и хищно нацелился на селёдку.

— Это правильно! — одобрил мои поползновения Василий. — В ожидании щей надо воздать должное рыбным закускам, — и следом за мной подцепил вилкой аппетитный кусочек селёдки вместе с маринованным кружком лука.

— Подожди! — остановил меня сотрапезник, заметив моё желание отправить в рот кусок селёдки целиком. — Не торопитесь, юноша.

После чего левой рукой ловко схватил графин за горлышко и плеснул в рюмки водки. Он вроде бы и не старался, но дозировка получилась одинаковая.

— Не удивляйся! — пояснил Сокольских. — Я ведь хирург, а у хирурга обе руки должны быть равноценно полезными. Я, например, левой рукой очень ловко швы накладываю и узелки на нити делаю. Наловчился, что и говорить!

Мы выпили по второй, и только после этого закусили селёдкой.

— Да Вы, батенька, гурман! — забросив в рот хлебную корочку, сказал я, отдавая должное умению Сокольского превратить простое поглощение пищи в целый ритуал. Сам я не придавал большого значения кулинарии. Для меня главное, чтобы приготовленное блюдо было свежим и питательным. Как медик, я знал о пользе горячей пищи, поэтому раз в день старался похлебать в трактире щей или какой-либо наваристой похлёбки.

— И не жалею об этом! — крякнул Василий и отправил в рот большую щепоть кислой капусты, после чего так аппетитно захрустел, что я не выдержал и последовал его примеру. Тем временем подали Петровские щи. Кожемяка не преувеличил, расхваливая мне их вкус.

— Давай, брат, выпьем перед горячим по третьей, — предложил Василий и снова ухватил графин за горло.

Я не возражал и подставил рюмку. Действия мои были уже нечёткими, и координация их была явно нарушена, но меня это не волновало. Мне стало тепло, спокойно и как-то по-особенному уютно. Когда третья порция водки всосалась в кровь, то, в довершении ко всему, мне стало беспричинно радостно, и волна любви ко всему человечеству затопила все мои душевные невзгоды и переживания.

— А ты строгий! — зачем-то сказал я Кожемяке, хотя за мгновенье до этого хотел спросить, куда делась его вольнодумская бородка.

— Почему ты так решил? — почти равнодушно поинтересовался Василий и отломил от свежего каравая почти четверть.

— Я сегодня видел, как ты распекал сестру милосердия.

— А, это ты о Грушеньке! Она не просто сестра милосердия, она операционная сестра, моя ближайшая помощница. Я её как дочь люблю, потому и строг с ней.

— Она красивая. Расскажи о ней.

— Да рассказывать-то особенно нечего, — вздохнул Василий и в задумчивости отложил ложку. — Ей в мае девятнадцатый годок стукнул, а дальше всё как в повести господина Пушкина. Грушенька — капитанская дочь. её отец, капитан Лебединский, погиб при защите Севастополя, оставив после себя только рассказы очевидцев о своей героической гибели, да боевые ордена, на которые, как ты сам понимаешь, не проживёшь. Скромной офицерской пенсии, которую получает вдова, на жизнь не хватает, вот Аграфена и окончила курсы сестёр милосердия. От природы Лебединская обладает пытливым умом и хорошей памятью, поэтому полгода назад я её перевёл в операционные сёстры, и ни разу не пожалел о своём решении. Латынь она будучи гимназисткой выучила, поэтому разобраться в названиях инструментов и лекарств ей не представляет большого труда. Как я говорил, память у неё хорошая, поэтому все правила и действия операционной сестры запоминает слёту. И, самое главное, я вижу, что всё ей очень интересно! Медицина, особенно хирургия, несмотря на кровь, страдания пациентов, и остальные «прелести» нашей профессии её привлекает. Одно плохо — красивая она.

— Что же в этом плохого? — удивился я.

— В том-то и дело Евгений, что красивой девушке живётся на этом свете труднее, особенно если она бесприданница. Другая бы на её месте в содержанки пошла, и сейчас бы утопала в кружевах, пила сладкую наливочку, ласкала бы своего купчишку, а может, банкира, и горя не знала бы. Однако это не про Грушеньку! Не такая она, и дело здесь не только в благородном воспитании. Не мне тебе говорить, сколько в Питере и Москве великосветских шлюх. Не знаю, как тебе, Евгений объяснить, но вот я гляжу на неё, и вижу, что все окружающие нас мерзости и соблазны её не касаются — чиста и непорочна она и душой, и телом.

— Неужели так бывает? — удивился я и потянулся к графину, но Кожемяка опередил меня и подвинул графин ближе к себе.

— Сначала закуси! — посоветовал он. — А то щи простынут.

Минут пять мы ели молча. Щи действительно были наваристыми и на удивление вкусными. Подражая старшему товарищу, я отламывал от каравая большие ломти и после каждой ложки щей откусывал крупный кусок. Когда щей осталось на донышке, Василий мелко накрошил в тарелку кусок хлеба, старательно перемешал содержимое посуды ложкой и с явным удовольствием выхлебал получившуюся тюрю. Глядя на его действия, я поступил так же, и странное дело — остатки остывших щей показались мне особенно вкусными.

— Ну вот теперь можно и выпить, — согласился Василий. — Только давай сначала дух переведём.

Откинувшись на стул, он закурил и с наслаждением выпустил струю ароматного дыма в потолок.

— Грешен! — улыбнулся он, обращаясь ко мне. — Люблю табачок, особенно турецкий.

При этом он, ничуть не стесняясь, стал сбрасывать пепел с папиросы в пустую тарелку из-под щей. Я не мог на это смотреть и кликнул полового. Половой понял всё с первого взгляда, и забрав со стола грязные тарелки, вернулся с оловянной пепельницей в виде ползущей черепахи. Василий, не обратив на это никакого внимания, продолжал с наслаждением курить.

— Так вот, возвращаясь к твоему вопросу о духовной, иже с ней нравственной чистоте, — продолжил Кожемяка, после того, как загасил в панцире черепахи папироску. — Что тебя, Евгений, собственно удивляет? Раз в этом мире существуют отъявленные негодяи, то должны существовать и чистые непорочные создания, не ангелы, конечно, но люди! Иначе равновесие в мире будет нарушено, и само существование человеческой расы станет невозможным.

— А что есть равновесие? — неожиданно для себя спросил я сотрапезника. — Это когда за одного убиенного господь дарует роженице здорового младенца, а за десяток ограбленных — одного раскаявшегося душегуба? Или когда одна молодая девушка вступает на путь разврата и порока, на другом конце земли в это время другая девушка приходит в монастырь, чтобы посвятить жизнь служению Господу? Это и есть равновесие?

— Упрощаете, коллега! — пробасил Сокольских и впервые за время встречи посмотрел на меня с нескрываемым интересом. — Сильно упрощаете. Если бы всё было так, как Вы представили сейчас, мир давно бы избавился от язв и пороков, потому как людей добропорядочных в мире больше, чем супостатов с кистенями и тайных совратителей.

— И ты в этом уверен?

— Абсолютно, коллега. Посмотри, сколько людей приходят в церковь и сколько сидит по тюрьмам.

— Если учесть все каторги, пересыльные тюрьмы, городские каталажки и долговые «ямы», то получается, что одна половина России молится, а вторая тоже молится, но только в местах не столь отдалённых.

— Вот видишь — равновесие! Хотя, должен признаться, что в наших с тобой расчётах большая погрешность: и среди тех, кто бьёт Господу поклоны в божьем храме, имеются душегубы, да ещё какие! Вот, например, в прошлом году, в аккурат на Яблочный Спас, оперировал я церковного старосту Кузьму Бесхлебнова. Благообразной наружности старичок ни с того, ни с сего удушил у себя дома жену и двух дочерей, которые, кстати, были певчими в церковном хоре. После чего разделся до пояса и кухонным ножом полоснул себя по брюху. И надо же такому случиться, что в это время к ним в дом зашла соседка, маслица лампадного попросить. Зашла и видит — лежат посреди залы на столе жена и двое дочерей с посиневшими лицами и руками на груди скрещёнными, а рядом на полу в луже крови сидит Кузьма и кончины своей ждёт. Соседка от удивления и страха остолбенела. А Кузьма держит руками свои внутренности, что из брюшины вывалились, и слабым от потери крови голосочком говорит, не ко времени, дескать, ты, соседушка зашла, потому как, по всем мирским понятиям, горе у нас, хотя для меня это радость великая. Соседку после этих слов как ветром сдуло, кликнула она народ и этого душегуба на телеге успели до больницы довезти. По всему, он ещё в дороге должен был от потери крови кончиться, но, на удивление, живуч оказался. Рана у него была не сказать, чтобы тяжёлая — брюшину вскрыл, крови потерял много, а внутренние органы не повредил. Промыл я его, значит, прооперировал и зашил. И всё без наркоза, так как организм от кровопотери был сильно ослаблен, мог и не проснуться. Я его зашиваю, а он мне говорит, что, дескать, зря стараетесь господин хороший, потому как к полуночи я всё равно помру. Пришёл, говорит, мой срок, и мой Тёмный Господин зовёт меня!