Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

— Что ты молчишь?

— Любуюсь.

— Хватит издеваться! Что я должна делать?

— Там справа, за спинкой — ты руку протяни, — книжечка за шнурок привешена. Все очень просто.

За резной спинкой на длинном витом шнуре висел крохотный карманный подарочный томик андерсеновских сказок Нина взяла его в руки, открыла.

— Все очень просто, — повторил Петр. — Тот, кто приходит к нам впервые, гадает на «Оловянном». Страница с десятой по пятнадцатую. Называй страницу и строчку.

— Понятно. — Нина зачем-то зажмурилась. — Страница тринадцать, седьмая строка сверху.

— Ищи. Читай.

— Вслух?

— Это уж как тебе захочется. — Петр усмехнулся, добавил негромко: — Ну, да я все равно потом найду.

— «Оловянный солдатик пошел было… — бодро начала Нина. Запнувшись, упавшим голосом закончила: —…Ко дну».

— Та-ак, — протянул Петр. — Радужные у меня перспективы, ничего не скажешь.

Они замолчали. Результат этой бесхитростной детской забавы почему-то по-настоящему, всерьез расстроил обоих. Они молчали и смотрели друг на друга, сидя в полутьме, она — на этом злосчастном стуле, он — на диване.

— Тебе никогда не приходило в голову, что ты выбрал для себя и мальчишек не самую веселую сказку? — спросила Нина наконец.

— Это не я выбирал — они.

— Я сейчас подумала… Наверное, это самая грустная его сказка. Ты помнишь, чем там дело кончается, Петя?

— Помню. У нас все будет иначе.

— Дай-то Бог. — Нина снова поднесла книжку к глазам. — Посмотрим, что здесь дальше… «Оловянный солдатик пошел было ко дну, но в ту же минуту его проглотила рыба». — Нина решительно захлопнула книжечку, перекинула ее через спинку стула. С глаз долой. Усмехнулась, вспомнив. — Между прочим, Дима — Рыба по гороскопу. У него день рождения в марте. Смешно.

— Какой Дима? — Петр нахмурился и встал.

Нина растерянно взглянула на него. Чем-то она его очень задела. Нет, ну понятно чем.

Петр быстро оделся, включил свет и сразу же занялся елкой. На Нину он старался не смотреть. Это было очень обидно. Это было совсем на него непохоже.

Наконец Петр сказал как о чем-то бесспорном, решенном, не подлежащем обсуждению:

— Про Диму я знаю только одно: утром мы пойдем туда и заберем твои вещи. Твои, твоего сына. Остальное — формальности. Всё.

Нина по-прежнему сидела на стуле, на этом электрическом стуле, обмотанная простыней, растрепанная. Она не знала, что делать, что ответить. Вот уж воистину — никогда мы друг друга не поймем, нечего и пытаться. «Заберем вещи»? «Формальности»?

Это называется — с места в карьер. Ее мужчины не переставали ее удивлять. Она тут же поймала себя на этом «мои мужчины». Вот так. Их двое. И что с ними делать? Для кого-то это норма, но для нее-то…

— Петя… — Нина подошла к нему: он возился с елкой, был сумрачен. — Петя, но мы же взрослые люди…

— Вот как раз поэтому. — Наконец-то он на нее взглянул. Не выдержал, притянул к себе, продолжая другой рукой держать елку за крепкий смолистый ствол. — Как раз потому, что мы — взрослые, более чем, шут его знает, сколько нам еще осталось…

— Скажешь тоже, — перебила его Нина, отодвигая колючие ветки от своих плеч.

— Нам не по двадцать, нам — по сорок, что ж мы будем наше драгоценное время тратить на… Ну, как ты себе это представляешь? Будешь бегать по ночам с Чистопрудного в Подсосенский? Тайком? Как воровка? В шлепанцах на босу ногу? А потом — обратно? Так, что ли?

Петр прижимал ее к себе, говорил быстро, сбивчиво, задыхаясь. Елка нависла над ними, задевала ветками их лица и плечи. Нине она казалась живым существом, одушевленным, третьей в разговоре.

— Петя, поставь ее к стене, пожалуйста. Петя, милый, нельзя же так сразу! Дай мне время на…

— Время на что? — Он приставил елку к стене и повернулся к Нине. — Зачем тебе время? Что тебе не ясно? С кем ты хочешь быть — со мной или с ним?

— С тобой. Но ему сейчас плохо. Он сейчас слаб. Ему нужна помощь — моя помощь. Я не могу его бросить. Его и так уже все бросили. Петя, если бы мы с тобой встретились, когда он был в силе, когда он был на коне, — я бы ушла к тебе не задумываясь! Но если я его брошу сейчас — это будет подло. Понимаешь?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Петр молчал. Взгляд его стал жестким и отчужденным. Он никогда прежде не смотрел так на Нину.

— Тогда уходи.

— Что? — почти беззвучно спросила Нина. — «Уходи»?! Как — совсем или…

— Будешь приходить к сыну, но не ко мне. Володя может жить у меня столько, сколько ты сочтешь…

— Я его завтра же заберу, завтра утром, — перебила его Нина.

Вот так. Все только что началось — и тотчас оборвалось, нелепо, дико, бессмысленно. И Нина стоит в этой простыне, с голыми плечами, дура дурой, поделом тебе, идиотке, любви тебе захотелось, защиты, понимания…

— Отвернись! — велела она и принялась торопливо одеваться.

Понимание! Никто никого понимать не хочет, уступать не желает. Все устали, всех вымотала эта скотская жизнь, отняла последние силы. На любовь, на понимание и защиту тоже ведь нужны силы, еще какие! А их нет. Нужно это признать, нужно с этим смириться.

— Подожди! — Петр схватил Нину за руку.

Она вырвалась, вышла из комнаты.

Петр открыл шкаф, порылся там и вытащил огромные старые валенки.

— Обувайся. Дед в них на подледный лов хаживал в былые времена.

— Ты что, издеваешься надо мной?

— А что я тебе еще могу предложить? Свои ботинки? Давай обувайся. Графиня в валенках — что-то в этом есть, определенно.

— Шут, — сказала Нина и заплакала.

Петр обнял ее, и валенки Нина надевала на ощупь, не глядя, бестолково водя то одной ступней, то другой по их шершавым, теплым, ветхим бокам. Валенки-валенки, неподшиты, стареньки… По морозу босиком. К милому. Все путалось в бедной Нининой голове — обрывки фраз, слова заготовленной гневной отповеди…

Все спелось в тугой узел. Вот Петр ее обнимает, она плачет, четыре часа утра, здесь, через комнату, спит ее сын, там, через улицу, не спит ее муж. Может, мебель крушит, может, чемоданы с Ниниными вещами за порог выставляет.

Все сплелось в тугой узел.

Казнить нельзя помиловать.

Разрубить нельзя развязать.

Дверь была раскрыта настежь.

Дима сидел в коридоре на полу. Палка валялась рядом.

— Ты упал? — ахнула Нина, склонившись к нему.

Дима поднял на нее мутные глаза. Нет, он не упал. Он намеренно, обдуманно здесь устроился. Если он вообще был сейчас способен делать что-либо обдуманно. Дима был мертвецки пьян.

Увидев на ногах жены валенки, он издал какой-то протяжный горловой звук, и все его большое, тяжелое тело затряслось от хохота. Плечи ходили ходуном, Дима истерически, навзрыд хохотал, гладя на эти допотопные валенки с грубыми косыми заплатами.

Нина молчала.

— Василиса…. Блин… Старостиха! — наконец выдавил Дима сквозь смех. Он побагровел, лицо пошло пятнами. — Он что, еще и сторожем у тебя? С колотушкой ходит? Истопник?.. А где тулуп? Онучи?

Нина перешагнула через его ноги, сбросила чертовы валенки, стала раздеваться, пальцы не слушались, руки дрожали. Ей было нестерпимо жалко Диму и стыдно перед ним. Мука мученическая, лучше б он ее побил. А он сидит на полу, в стельку пьяный, и хохочет.

— В больших сапогах… — Дима протянул руку и больно сжал Нинину щиколотку. — В полушубке овчинном… Отец, видишь, рубит, а я подвожу…

— Пусти!

— Да мне плевать, — сказал Дима неожиданно спокойно, вполне трезво. — Спи с кем хочешь, хоть с истопником. Мне все равно. Я только хочу понять…

Нина попыталась высвободить ногу, но не тут-то было.

— Вот мне интересно… — Дима все-таки отпустил ее и теперь смотрел на жену снизу вверх пристально и даже почти весело. — Ты объясни мне: как это вы так умеете? Как это у вас так получается? В самый тяжелый для мужика момент взять и добить его? Одним ударом. Это особый кайф для вас, да?

У Нины перехватило горло. Что она могла ответить? Что в самый тяжелый для него момент она, как могла, ему помогала? И будет помогать? И не ее вина, что так повернулась судьба, судьба сделала резкий, неожиданный, стремительный вольт: осенний бульвар, Нинины слезы, странный старик в светлом пыльнике. «Прочтите вот эту статью». Звонок. Подсосенский. Петр. Всё! Ничего не отыграешь назад, все сложилось так, как сложилось.