История и повествование - Геннадий Обатнин

Тем не менее, как нам достаточно часто напоминали, не все случаи соединения РР с РП сигнализируются синтаксическими или какими-либо иными формально-лингвистическими признаками. Скорее эти сигналы могут быть внелингвистическими в бахтинском смысле. Как известно, именно Бахтин в своей книге о Достоевском писал, что «диалогические отношения [отношения между формами речи в романе] <…> внелингвистичны» (Бахтин 1979: 212). Эта линия аргументации была развита прежде всего Брайаном Мак-Хейлом. Следующее утверждение Мак-Хейла и сейчас кажется справедливым: «…всякая попытка объяснить ощутимое наличие НПР единственно и исключительно в терминах контекстуальных сигналов или приковывающих к себе внимание грамматических аномалий не может охватить всех импликаций подхода, базирующегося, вместо грамматических категорий, на категориях литературной репрезентации» (McHale 1978: 268–269; см. также: McHale 1983, где полностью опровергается подход Banfield)[667].

Взглянем еще раз на наш простой пример и упростим его еще больше — и одновременно сделаем проблематичнее, опустив временной дейксис: Не was happy and excited to be a speaker in the Slavistic conference (Он был счастлив и взволнован возможностью выступить на конференции славистов).

Взятое отдельно, это предложение вполне может быть РР, сообщением рассказчика об истинном положении вещей в диегетическом мире. В то же время оно может быть и сочетанием РР + РП, если нарративный контекст допускает. Если то же предложение встретится в повествовании от третьего лица обо мне, делающем доклад на конференции, оно будет, очевидно, косвенной передачей моих мыслей и чувств экстрадиегетическим рассказчиком. Но дело может оказаться и более сложным (в зависимости от контекста), так как предложение может быть также сообщением о предположении другого персонажа о моих мыслях. Скажем, передавать ложную догадку другого участника конференции относительно моих чувств: Он (Пекка Тамми) был счастлив и взволнован возможностью выступить, — что не обязательно соответствует истине. Выступление перед всеми этими славистами может быть мне ненавистно, но персонаж думает иначе. В таком случае это предположение персонажа о моих чувствах в передаче экстрадиегетического рассказчика — и, следовательно, НПР. Но решить, так ли это, только на основании грамматики или синтаксиса невозможно. Мы нуждаемся прежде всего в нарративном контексте.

И это как раз то, что нам доступно, когда мы читаем художественный текст, как всякий может убедиться с помощью известного примера из «Эммы» Джейн Остен:

Не [Frank Churchill] stopt again, rose again, and seemed quite embarrassed. — He was more in love with her than Emma had supposed <…>

(Austen 1816/1978: 265, курсив мой[668]. — П.Т.; в другой связи отрывок цитируется в: Banfield 1982: 218)

«Он [Фрэнк Черчилл] снова осекся, снова встал и, казалось, окончательно пришел в замешательство. Эмма и не подозревала, что он так сильно влюблен».

(Остен 1989: 232)

С нарратологической точки зрения пример из Остен оказывается почти идентичным нашему выдуманному примеру (или наоборот). Предложение, данное курсивом, может быть РР, сообщением о подлинном положении дел в мире Эммы. Но читатель Остен знает, что это не так, хотя и способен прийти к этому заключению только ретроспективно, когда позже выяснится, что Черчилль вряд ли был влюблен и менее всего в Эмму. Это опять НПР — ложная гипотеза героини в передаче рассказчика, но для того, чтобы понять это, нам нужна внелингвистическая информация.

Я объявляю себя решительным сторонником этого подхода (бахтинско-мак-хейловского). Но и здесь есть проблема: если следовать этому рассуждению, всякий сегмент текста, даже совершенно сходный с экстрадиегетическим повествованием, может оказаться комбинацией РР и РП — и, следовательно, НПР. Вопрос зависит от читательской интерпретации. «Вот в чем трудность» (there’s the rub) — в случае, если кто-то хотел бы установить различие между НПР и другими нарративными модальностями на твердой формальной основе.

Проблема 2.

Другая трудность выявляется, когда мы задаемся вопросом, должна ли (внутренняя) речь персонажа, передаваемая НПР, пониматься как конкретно вербализованная персонажем. С этой проблемой постоянно сталкиваются при анализе романов. В основных исследованиях обычно указывается, что НПР всегда передает актуальную речь персонажа — внешнюю или внутреннюю (отсюда такие термины, как erlebte Rede). Я процитирую из «Мимесиса» Ауэрбаха типичный комментарий к отрывку из «Мадам Бовари»: «…на какое-то мгновение может показаться, что в этом причудливом сочетании ее взбудораженная голова сталкивает поводы, по которым Шарль внушает ей отвращение, что она произносит эти слова в душе и что они, таким образом, случай несобственно-прямой речи» (Ауэрбах 2000: 405)[669].

С другой стороны, указывалось также, и наиболее убедительно это сделала Доррит Кон, что передаваемая НПР речь персонажа может оставаться как бы «задержанной <….> на пороге вербализации» (Cohn 1978: 103), тогда как за артикуляцию речи несет ответственность рассказчик. И представляется вполне возможным интерпретировать многие примеры НПР в литературе, а также все то же простое утверждение, что я счастлив выступить на конференции — как передающие невысказанные чувства (мнения, впечатления, ощущения) диегетического персонажа. Чтобы быть счастливым, не обязательно говорить себе об этом, — и это обычный случай в нарративной литературе, у Остен, Флобера, Достоевского[670].

Теоретики-нарратологи пытались описать подобные случаи с помощью таких терминов, как «репрезентированное восприятие», или «репрезентированное сознание» (Brinton 1980), или даже «несобственно-прямая мысль» (ср. Fludemik 1993: 77–78; Sanders & Redeker 1996: 301). В том же духе, Пальмер недавно обратила внимание на «преувеличение значимости вербального компонента мысли» (Palmer 2002: 31) в стандартных подходах к НПР, и я склонен согласиться с этой критикой.

Но и соглашаясь, я снова вижу проблему. Если бы мы принимали как НПР передачу всякого невербализованного восприятия или ощущения, или оценочного мнения, или идеологии (как сказал бы Бахтин) — или «взгляда на мир» в целом, — было бы весьма сложно определить, где в данном нарративе экстрадиегетическое повествование сменяется (невысказанной) внутренней речью персонажа. НПР остается предметом интерпретации, а не стабильной, формально определяемой модальностью.

* * *

В своем пионерском исследовании Кон уже обратила внимание на «трудность решения того, должен ли конкретный отрывок пониматься как рассказанный монолог, рассказанное восприятие или как объективное сообщение» (Cohn 1978: 134). Она продолжает несколько уклончиво: «Мы не зашли в своем исследовании современной литературы настолько далеко, чтобы показать, что происходит в тех экспериментальных текстах, где системы времен и местоимений становятся нестабильными и „логика“ литературы воспринимается только через ее отсутствие» (139).

Как предполагалось, в задачи классической нарратологии не входит разрешение запутанных случаев. Теперь настало время обратиться к одному из пограничных текстов, где описанные выше проблемы могут наблюдаться в живом действии.

3. «AN AFFAIR OF HONOR» («ПОДЛЕЦ») НАБОКОВА

Рассказ Набокова может показаться с первого взгляда не очень сложным, особенно по сравнению с дальнейшими экспериментами автора с нарративной формой[671]. В то же время мы имеем дело со своего рода «пре-постмодернистским» текстом, так как под довольно незамысловатой поверхностью истории разыгрываются и разрушаются нарративные различия, которые мы только что подвергли исследованию, — граница между речью персонажа и речью рассказчика; граница между тем, что вербализовано, и тем, что остается в уме, или граница между тем, что воспринимается, и тем, что воображается и гипотетично. В конечном итоге речь идет о границе между отдельными онтологическими уровнями нарратива. Посмотрим на текст несколько внимательнее.

Рассказ ведется с точки зрения героя, эмигранта и бизнесмена Антона Петровича, чье неудачное соприкосновение с традицией русской дуэли составляет основное действие нарратива. Тот факт, что мы имеем дело с точкой зрения героя, сигнализируется в начальных предложениях рассказа сдвигами между РП (попытки героя восстановить в уме начало фатальных событий), сообщениями в РР и различными смешениями речи рассказчика и героя (= РР + РП), которые, если даже не являются формально НПР, вводят тем не менее в повествование оценочный язык, лексические наполнители или временные дейксисы, источник которых — сознание Антона Петровича: