История и повествование - Геннадий Обатнин

[a] The accursed day when Anton Petrovich made the acquaintance of Berg existed only in theory, for his memory had not affixed to it a date label at the time, and now it was impossible to identify that day. [b] Broadly speaking, it happened last winter around Christmas, 1926. [c] Berg arose out of nonbeing, bowed in greeting, and settled down again — into an armchair instead of his previous nonbeing, [d] It was at the Kurdyumovs’, who lived on St. Mark Strasse, way off in the sticks, in the Moabit section of Berlin, I believe, [e] The Kurdyumovs remained the paupers they had become after the Revolution, while Anton Petrovich and Berg, although also expatriates, had since grown somewhat richer (Nabokov 1966/1996: 199).

[d] = РП [сигнализируется оборотом «I believe»; в русском форма первого лица опускается: «Было это у Курдюмовых, и жили они на улице Св. Марка, чорт знает где, в Моабите, что ли» (Набоков 1927/1999: 502); что весьма напоминает РР + РП]; [с], [е] = РР; [а] — [Ь] = РР + РП [= РР в сочетании со знаками РП: «the accursed day»; «broadly speaking»; «now»].

С этого момента повествование продолжает колебаться между тремя модальностями изложения, и эти колебания диктуются бурным состоянием сознания героя. (Можно вспомнить, что подобное колебание между нарративными модальностями было одним из отличительных признаков модернистской прозы того времени; например, в «Берлин, Александерплатц» Деблина, датируемой теми же годами, что и рассказ Набокова, колебания от рассказчика к персонажу и обратно могут происходить в середине предложения. О Деблине см.: Cohn 1978: 63–64).

Берг принимается соблазнять жену Антона Петровича Таню. Следующий отрывок дает представление о реакциях Антона Петровича после того, как он обнаружил Берга в спальне своей жены:

[a] Scarcely aware of what he was doing, Anton Petrovich followed him out. [b] As they started to go down the stairs, Berg, who was in front, suddenly began to laugh, [c] ’Sorry,’ he said without turning his head, ’but this is awfully funny — being kicked out with such complications.’ [d] At the next landing he chuckled again and accelerated his step, [e] Anton Petrovich also quickened his pace, [f] That dreadful rush was unseemly… [g] Berg was deliberately making him go down in leaps and bounds, [h] What torture… [i] Third floor… [j] Second… [k] When will these stairs end? (Nabokov 1966/1996: 201).

[h] — [k] = РП; [a] — [e] = PP; [f] — [g] = PP + РП [в русском оригинале используется только форма настоящего времени: «Эта поспешность безобразна. Берг нарочно заставляет его сбегать вприпрыжку» (Набоков 1927/1999: 504)][672].

Далее Антон Петрович провозглашает о своем намерении вызвать Берга на традиционную русскую дуэль (на пистолетах) и размышляет над реакцией свояченицы:

[a] Natasha’s lips quivered; she quickly kissed him on the cheek and went out. [b] How strange that she did not start imploring him not to fight, [c] By all rights she ought to have implored him not to fight, [d] In our time nobody fights duels, [e] She is wearing the same perfume as… [f] As who? [g] No, no he had never been married. (Nabokov 1966/1996: 207–208).

[d] — [f] = РП; [a] = PP; [b] — [c], [g] = PP + РП.

Затем мы наблюдаем поток мыслей героя — опять-таки через изменение модальности — после того, как вызов был принят, незадолго до предполагаемой дуэли. (Набоковский рассказ — это, конечно, кроме всего прочего, искусная пародия на традиционный в русской литературе топос дуэли, от пушкинского «Онегина» или лермонтовского «Героя нашего времени» до Тургенева, Достоевского, Чехова, Куприна и т. д.)[673].

[a] It was a beautiful morning, [b] The sparrows twittered like mad in the tall linden tree under the window, [c] A pale-blue, velvet shadow covered the street, and here and there a roof would flash silver, [d] Anton Petrovich was cold and had an ubearable headache, [e] A nip of brandy would be paradise, [f] None in the house, [g] House already deserted; master going away forever, [h] Oh, nonsense, [i] We insist on calmness, [j] The front-door bell will ring in a moment, [k] I must keep perfectly calm. [l] The bell is going to ring right now. [m] They are already three minutes late, [n] Maybe they won’t come? [o] Such a marvelous summer morning… [p] Who was the last person killed in a duel in Russia? [q] A Baron Manteuffel, twenty years ago. [r] No, they won’t come, [s] Good, [t] He would wait another half-hour, and then go to bed <…> (Nabokov 1966/1996: 213–214).

[e] — [s] = РП; [a] — [d] = PP; [t] = PP + РП.

Наступает время дуэли. Антон Петрович сбегает (не будучи Онегиным) через заднюю дверь трактира и скрывается в гостинице, где, потеряв не только жену, но и честь, размышляет над своими несчастьями. И теперь мы подходим к решающему, очень проблематичному с нарратологической точки зрения сдвигу, с помощью которого передается созревший в уме героя план:

[a] ’But how can it be? I must decide to do something,’ Anton Petrovich said in a thin voice, [b] Perhaps there was a way out? [c] They had tormented him for a while, but enough was enough, [d] Yes, he had to decide, [e] He remembered the suspicious gaze of the man at the desk, [f] What should one say to that person? [g] Oh, obviously: ’I’m going to fetch my luggage — I left it at the station.’ [h] So. Good-bye forever, little hotel! The street, thank God, was now clear; Leontiev had finally given up and left. How do I get to the nearest streetcar stop? Oh, just go straight, my dear sir, and you will reach the nearest streetcar stop. No, better take a taxi. Off we go. The streets grow familiar again. Calmly, very calmly. Tip the taxi driver. Home! Five floors. Calmly, quite calmly he went into the front hall. Then quickly opened the parlor door. My, what a surprise!

In the parlor, around the circular table, sat Mityushin, Gnushke, and Tanya On the table stood bottles, glasses and cups. Mityushin beamed — pink-faced, shiny-eyed, drunk as an owl. Gnushke was drunk too, and also beamed, rubbing his hands together. Tanya was sitting with her bare elbows on the table, gazing at him motionlessly <…>

Anton Petrovich smiled broadly, got up, and started fiddling with his monocle. His smile slowly faded away. Such things don’t happen in real life (Nabokov 1966/1996: 220–221).

[f] = РП; [a], [e] = PP; [b] — [d] = РР + РП; [g]/[h] =? [русский оригинал использует форму настоящего времени: «Улица, слава Богу, свободна» (Nabokov 1927/1999: 525); но не последовательно: «Спокойно, совсем спокойно он вошел в переднюю» (525); «Он быстро открыл дверь в гостиную» (525)].

Здесь наша попытка разделить текст на четко размеченные нарративные сегменты наталкивается на препятствие. Начиная с предложения, отмеченного буквой [g], и дальше — или во всех примерах, начиная со следующего предложения [h], — становится нелегко определить точную модальность изложения. Это РР? Или РП? Или некая комбинация? И на каком основании мы делаем такое заключение?

Мы знаем, что этот отрывок представляет собой фантазию или субъективную иллюзию, которая существует только в сознании Антона Петровича и не имеет никакого отношения к тому, что происходит в онтологической сфере «реального» мира истории. Только в возможном мире желаний и фантазий героя совершается примирение с Таней или восстановление его чести, благодаря открытию, что это Берг оказался главным трусом: «Представь себе, — господин Берг тоже струсил. Нет, не тоже струсил, а просто: струсил» (Набоков 1927/1999: 525). Этот вид обманчивого повествования продолжается почти на двух страницах до «таких вещей в жизни не бывает», — что, скорее всего, опять РР, поднимающая нас на следующий уровень: от подчиненного, ментально сконструированного возможного мира героя на онтологически более высокий уровень рассказчика.

То, что нас ввела в заблуждение фантазия Антона Петровича, будет очевидно всякому читателю истории, — как уже отмечалось, это не слишком сложный текст. Но как нарратологи, мы должны заметить, что такие скачки из одной онтологической сферы в другую уже не маркированы соответствующими сдвигами на нарративной поверхности. Наоборот, что бы ни происходило в терминах нарративной реальности, на поверхности повествования все идет как обычно. Предложение, отмеченное выше буквой [g], может еще рассматриваться как прямая цитата из сознания героя: это то, что, как думает Антон Петрович, он сказал бы портье, покидая гостиницу, если бы он ее покидал. После этого, начиная с [h] и дальше, сначала идет вроде бы опять РП, цитата из внутреннего монолога Антона Петровича по выходе из отеля: «So. Good-bye forever, little hotel». Следующее предложение, с другой стороны, могло бы показаться экстрадиегетическим повествованием, включающим маркеры субъективной оценки персонажа (= РР + РП): «The street, thank God, was now clear». И все же, как читатель вскоре понимает, это не так. Антон Петрович не на улице и не видит, пуста она или нет. Он в своем номере и фантазирует обо всем этом, хотя формально модальность повествования продолжает указывать на другое (в случае стандартной НПР при такой передаче фантазии героя, очевидно, соблюдалась бы условная форма: The street would be clear (Улица была бы свободна) — и это бы относилось ко всей остальной фантазии, пока не исчезнет улыбка АП и не вмешается рассказчик. Здесь же условная форма не использована).

В итоге оказывается, что вся нарративная поверхность, с ее модернистской («деблиновской») системой подвижных модальностей, — это фальшивое дно, под которым скрываются другие онтологические уровни. И это возвращает нас к нашим двум нарратологическим проблемам. Если одна из этих проблем была в том, что невозможно провести точную границу между экстрадиегетическим повествованием и теми случаями, когда оно незаметно сменяется сочетаниями РР и РП, то как раз это и происходит в набоковском рассказе, где каждый сегмент текста, независимо от его формальных нарративных особенностей, может оказаться субъективной иллюзией, родившейся в сознании героя. И если другая проблема касалась случаев, где трудно решить, когда переданная рассказчиком речь репрезентирует вербализованные речевые акты и когда мы имеем дело с невысказанными ощущениями или просто субъективными состояниями сознания персонажа, это с лихвой приложимо и здесь, так как фантазия героя не воспринимается нами как произнесенная. Антон Петрович не произносит ничего подобного даже внутренне, но тем не менее это гипотеза или фикция — фикция внутри фикции, — порожденная его собственным воображением.