На день погребения моего - Томас Пинчон

мне, да?

  — Смотри-ка, чему тебя учат в горнопромышленном училище, раньше ты не был таким быстрым.

Но Риф становился всё спокойнее, он был уже почти в молитвенном настроении. Словно по сравнению с тем, что лавиной свалилось на рассудок братьев, весь перечень дел утратил былую важность.

   Сказать об этом Стрэй  — совсем другая история.

   — У меня нет от тебя секретов, дорогая.

   — Ты взялся за это дело, надеюсь.

   — Сейчас дела обстоят так... Если папа погиб...

   — О, может быть, нет.

   — Да, может быть, нет.

   Он не смотрел в ее глаза, опустив взгляд на младенца.

   Она заметила это:

 — Этот ребенок  — его внук. Мне ненавистна мысль о том, что они могут никогда не встретиться.

   — Но пока похоже, что именно нечто такое и случится.

   Кажется, у нее происходил длинный увлекательный диалог с собой.

   Наконец:

   — Ты вернешься?

 —   Да, Стрэй, я обещаю.

 — Обещание. Мое. Знает ли Папа Римский о том, что ты это сказал, это подтвержденное чудо.

 Девушкам было жаль видеть, что они уходят, и знать, что они должны уйти, но Купер? Вы могли бы подумать, что это конец света. Он подошел на улице и следовал за Фрэнком и Рифом до вокзала, пешком, с таким выражением лица, словно был ранен.

 — С тобой все нормально?  — Фрэнк наконец решил, что должен спросить:

 — Надеюсь, ты не думаешь, что мы хотим сбежать, или...

   Купер отрицательно покачал головой, потупив взор:

   — Вся эта галантерея  — это очень обременительно для мужчины, знаете ли.

 — Просто играй им «Хуаниту» иногда,  — посоветовал Риф,  — говорят, это творит чудеса.

Братья вместе приехали в Морталидад, на ближайшую к Иесимону станцию, потом, не зная, смотрит ли на них кто-то, попрощались с видом людей, один из которых просто прикурил для другого сигару. Никаких прощальных взглядов из окна, никакого нахмуренного от мрачных мыслей лба, никакого доставания карманной фляги или внезапного погружения в сон. Ничего, что могло бы принадлежать видимому миру.

Какова Юта. Этот край был такого красного цвета, что полынь парила над землей, словно в стереоптической картине, почти бесцветная, бледная, как облако, светящаяся ночью и днем. Насколько мог видеть Риф, пустыня была населена столбами скал, столетия воздействия неумолимых ветров превратили их в идолов божества, словно когда-то очень давно у них были нимбы, которые они могли снять, головы, которые они могли склонить и повернуть, чтобы наблюдать, как вы проезжаете мимо, лица столь чувствительные, что реагировали на каждое изменение погоды, каждый акт хищничества рядом с ними, каким бы незаметным он ни был, но теперь эти прежде наблюдательные существа утратили лица и мимику, их наконец-то облагородили до простого вертикального присутствия.

 — Конечно, это не значит, что они не живые,  — высказал кто-то мысль в салуне по дороге.

   — Думаешь, живые?

   — Бывал там когда-нибудь ночью?

   — Нет, раз этого можно избежать.

Рифа предупредили, но всё равно это оказался наихудший город из тех, где он бывал. Что было не так с этими людьми? На расстоянии многих миль вдоль дороги с каждого телеграфного столба свисало тело разной степени потрепанности и разложения, по пути ему постоянно попадались достаточно старые иссушенные солнцем скелеты. По здешним обычаям и обыкновениям, как ему объяснил секретарь городского совета, этим повешенным злодеям отказали в каком-либо приличном погребении, и в любом случае было дешевле оставить их грифам-индейкам. Когда у жителей Иесимона приблизительно в 1893 году закончились телеграфные столбы, а деревья здесь росли в слишком скудном количестве, они начали строить здания из кирпича-сырца. Когда сюда приезжали искушенные, повидавшие мир путешественники, они быстро идентифицировали эти грубые постройки  — в Персии их называли «Башнями молчания»: никаких ступеней или лестниц, достаточно крутые, чтобы отбить у скорбящих охоту на них взобраться, неважно, насколько они мускулисты или насколько жаждут почтить своих мертвецов  — живым нет места на вершине. Некоторых осужденных привозили в фургоне к основанию башни и вешали на стреле крана, когда всё было кончено, стрелу поднимали и тело висело на высоте одного фута в ожидании птиц смерти, которые спускались и со свистом садились на насесты, вылепленные для их удобства из красного шлама региона.

Риф проехал под башней, пока над ним кружились огромные крылатые тени, к зловещей колоннаде, которая, судя по количеству тел, не была средством сдерживания посредством устрашения.

 — Нет, совсем наоборот,  — бодро признал преподобный Люб Карнал из Второй лютеранской церкви (синод Миссури),  — мы привлекаем злодеев, сюда едут за сотни миль, не говоря уж о священниках, страшное дело. Вы увидите, что церквей здесь больше, чем салунов, благодаря чему мы уникальны на Территории. Это профессиональный вызов  — завладеть их душами прежде, чем Губернатор доберется до их шей.

 —  Кто?

 — Он любит, чтобы его так называли. Думает, что это его маленький штат внутри штата. Главный бизнес которого, скажем так, обработка душ.

 — У вас есть устав, юридические особенности, что-то, о чем должен знать приезжий?

 — Нет, сэр, никакого устава, пуританского закона или статуса де-юре, всё решается здесь, иначе игра не будет честной. В Иесимоне нет никаких границ, делайте то, что хотите, где хотите, совершайте грехи по своему выбору или даже собственного изобретения. Только, как отмечает Губер, не надейтесь найти убежище в одной из наших церквей, или что-то большее, чем наставления священника. Лучшее, что мы можем для вас сделать — замесить вас и придать форму для печей Загробного Мира.

Хотя Иесимон имел славу города, куда привозили тех, кого не должны были быстро найти, за деньги можно достичь определенного компромисса. Поскольку технически это являлось подкупом, он, конечно, считался грехом, и если вас ловили на этом, почему бы вам было и не встретить должную судьбу.

Ночью с холмов Иесимон с первого взгляда казался сошедшим с религиозной картины ада, которую используют, чтобы пугать детей в воскресной школе. Тесно стоящие друг к другу колонны в разных частях