Горячее сердце - Юрий Корнилов

— Что доказывать?..

— Что вы Кашеваров. Что семнадцать лет вас ищут, а вы бегаете по России и прячетесь по тюрьмам под чужими фамилиями?

Кашеваров, все еще ошеломленный, не мог выговорить ни слова.

— У меня есть заявление ваших земляков от двадцать второго года, — сказал Федор. — Там про вас все написано. Был я позавчера у них, есть еще люди, которые хорошо помнят и вас, и дела ваши. Если этого недостаточно, могу организовать вам очные ставки с ними. Мостовая близко…

— Не надо! — Афанасий вскинул руки и бессильно уронил их на колени. — Ох, дурак! Ох, дурак!

— Это вы про кого? — спросил Федор.

— Про себя… Ведь сразу почуял неладное, когда у Нюрки взяли! Еще подумал, зачем этот зеленый с лягавым пришел? Зачем на базаре от кражи отказывался?! Сейчас сидел бы спокойно в тюрьме, как человек.

— Здорово! — вдруг недобро повеселел Федор. — Как человек.

— Да, вор я, вор! — вскипел Кашеваров. — Нету Кашеварова, нету! И не ответчик он больше за старое: амнистия! Еще двенадцать лет назад снято с меня все властью!

— Ошибаетесь. На ваших руках кровь! Амнистия не для таких, как вы. Еще раз спрашиваю: очные ставки нужны?

— Не надо, — окончательно сник Кашеваров.

* * *

Колчаковский доброволец Афанасий Кашеваров сразу обратил на себя внимание начальства крайней жестокостью по отношению к тем, кто сочувствовал революции. С особым усердием выявлял он по деревням родственников тех, кто служил на красной стороне и организовывал Советы, глумился над ними, стараясь кончать дела расправой.

После разгрома Колчака Афанасий Кашеваров не решился объявиться в родных местах. Ненависть к Советской власти, подогреваемая сознанием полного поражения и утраты всяких надежд на возвращение старых порядков, в первое время увела его в белогвардейские банды, состоящие из таких же недобитков, как и он сам. Эти банды, лишенные всякой поддержки населения, опиравшиеся на отдельные контрреволюционные элементы, почти сразу превратились в шайки отъявленных уголовников, промышлявших грабежом и разбоем, обитающих в лесах, на покинутых выселках.

Особую ярость у них вызывали крестьянские кооперативы и товарищества по различной взаимопомощи, в которых уже зримо угадывалось стремление бедноты строить свою жизнь по-новому. С руководителями таких объединений, как и с представителями власти, при случае они расправлялись с особой жестокостью.

Но был во всем этом и прямой политический расчет. Пусть даже на время создавая беспорядки в отдельных районах, парализуя террором нормальную жизнь людей, вселяя в людей страх, они старались подорвать веру в силу Советской власти, вызывая нарекания и неуверенность в ней среди малосознательной части населения.

А власть крепла. Она не оставляла без внимания ни одного злодеяния. Банды сами оказались в обстановке постоянного преследования. Даже самое короткое появление не только в селах и деревнях, но и вблизи превращалось для них в смертельную опасность, потому что они уже не рассчитывали на пощаду. Они готовили налеты и засады, а люди старались сделать так, чтобы те попали в них сами. Каратели все чаще находили бесславную гибель. Другие, уставшие от такой жизни, бежали кто куда, надеясь хоть где-то найти неприметный приют, прижиться, уйти от расплаты, уцелеть. По-воровски тихо, улучив удобный момент, откололся в начале двадцать второго года от своей шайки и Афанасий Кашеваров.

А куда податься?

Вопрос этот сразу засверлил сознание, как только Афанасий Кашеваров выскочил за пределы Красноярского края, где еще гуляла его шайка.

Желание побывать дома, как на стену, наталкивалось на страх, память услужливо вытаскивала из прошлого кровавое лето восемнадцатого года. И не только родная Мостовая, изуродованная им, вспоминалась в такие минуты. Слезы и горе он сеял тогда всюду. Больше всего ему хотелось надеяться, что его забыли, схоронили вместе с Колчаком, но он понимал: вспомнят.

А побывать так надо было! Не родные места тянули — ничего уже к тому времени не осталось у него в душе родного. Да и отца-старика хотел увидеть вовсе не для того, чтобы излить свою тоску по человеческому житью. Знал Афанасий, что водилось у старика золотишко. Больше всего-то и рассчитывал, что подмогнет ему в черную пору родитель. Деньги всему начало, с ними и осесть полегче где-нибудь с порядочным обличьем, не бродягой среди людей появиться. Не видел другой дороги Афанасий.

И потому все укорачивал в уме срок своего пребывания в Мостовой, пока не остановился на спасительном: «Хоть на день…» С тем и переступил свой страх. А когда явился, все внутри упало.. Дом встретил пустой. Куда сунуться? Вспомнил о безродной старухе Фекле, которая прожила в их доме с девок, потому как на нее за слабый рассудок за всю жизнь ни одни мужик не взглянул. Укрылся у нее.

Да разве в деревне спрячешься! Сама-то Фекла, увидев его, испугалась, на «здравствуйте» не ответила, только охнула.: «За что, господи?!» День у нее перемаялся, как из колоды деревянной, выдавливал, что знала о родных. Отец умер, узнал, сестра у тетки, старшего брата, как ушел с белыми, никто не видел. А к ночи Фекла забеспокоилась, засобиралась из дома. Узнать добром ничего от нее не смог, тряхнул слегка, и та призналась с ревом: «Придут за тобой, поди, и стрелять начнут…»

Поспешил уйти сам. Пришел трусливым, уходил злым. Ни с чем уходил. Еще мелькнула в голове мыслишка заглянуть в Долматово, да страх гнал мимо. До Средней Азии добежал тогда, в Туркмении оказался. Хотел оттуда через Каспий на Кавказ добраться, да так и не смог: по дороге не удержался, украл двух коней. Попытался на базаре продать, тут его и поймали. Был бы туркменом, может, и сошло бы. А то русский, да незнакомый, и торгует лошадьми. Эту промашку ему уж в тюрьме объяснили, А когда забирали, документов не было, назвался Тушковым. Проверять долго, записали со слов. Под такой фамилией и срок отбыл. Освободился со справкой гражданином Тушковым… А паспорт — по справке. Так и документом обзавелся.

С паспортом опять решился повидать своих, Мостовую из головы давно выкинул, заглянул в Долматово. Пробыл день. Понял, что у тетки не поживиться, а вот милиция, рассказали, наведывается, справки о нем наводит. Пришлось, не откладывая, убираться подальше…

Устроился на работу в Петропавловске грузчиком в железнодорожные пакгаузы. Увидел, как люди работают, как забывают лихое время, улыбаются, хорошей жизни ждут. Невыносимо стало, что все это его не касается, и тогда поджег зерновой склад. Поймали, на этот раз получил восемь лет. Думал — все… Но удалось сбежать.

Когда попался на краже, опять назвал другую фамилию…

Восемь раз умудрился Кашеваров побывать в тюрьмах за эти годы, в злобе своей все ниже опускаясь на человеческое дно, пять фамилий сумел переменить, пока Федор Григорьев не вернул ему первую, с которой начал он свою противную людям жизнь, — фамилию карателя Кашеварова.

Для Кашеварова это был конец.

Для Федора Григорьева это стало началом в новом его назначении. Он понял, что в жизни еще остались баррикады и есть люди, которые стоят на той стороне.

4

Люди недалекие свое первое удачное дело часто склонны относить на счет собственных исключительных способностей и даже — таланта. Им все начинает казаться легким, не требующим особых усилий и знаний. Горько, а иногда и слишком поздно осознается такое заблуждение.

Федор Григорьев к таким людям не относился. Наверное, оттого, что в жизни ему ничего легко не давалось, начиная с первых самостоятельных шагов. Он никогда не был самонадеянным, скорее его можно было назвать человеком, сомневающимся в себе. И это всегда побуждало его быть в любом деле предельно старательным и внимательным. И успешно завершенное им расследование, которое, к удивлению многих, да и его самого, привело к разоблачению крупного преступника, долгое время скрывавшегося от правосудия, не вселило в него радужных надежд на будущее, а стало причиной многих размышлений и выводов для себя.

Товарищи уже не смотрели на него, как на новичка. И это служило ему хорошей моральной поддержкой, но Федор не мог избавиться от ранее незнакомого ему внутреннего ощущения, что он как-то повзрослел. Ему и в голову не приходило, к примеру, такой мысли, что он стал мудрее. А оно так и было, наверное, если к нему пришло новое, более широкое понимание окружающей жизни.

Теперь работа Федора, в которой наряду с обычными повседневными обязанностями возникали неожиданные командировки, тревожные сообщения и происшествия, стала по-настоящему осознанной, приобретала характер профессии.

Уже больше полугода проработал Федор в оперативном отделе НКВД на станции Свердловск, когда у них началась реорганизация. Вероятно, создавалась новая обстановка, требовавшая большей концентрации внимания к деятельности органов государственной безопасности. Дорожно-транспортные отделы были упразднены, а оставшиеся оперативные отделы подчинены специальному отделу управления НКВД области.