Горячее сердце - Юрий Корнилов

— Какой Кашеваров? — спросил председатель.

— Этих Кашеваровых и нет уж давно в Мостовой-то. Как гражданская утихла, так и они вскорости пропали.

— Ты объясни толком, — занервничал председатель.

— А ты пойди обратно к Захару. Он в те годы активистом по деревне ходил. Он лучше меня объяснит…

…Второй разговор у Захара получился другим. Глядя на фотографию, он только удивлялся:

— И как это я опростоволосился!

Кашеваровы были из коренных жителей. Хозяевали крепко, имели земли больше ста десятин, держали работников, нанимая в страду еще до десятка сезонников. В хозяйстве держали девять лошадей, много скота, завели машины, торговали мануфактурой.

В девятнадцатом году два старших брата Кашеваровых добровольно вступили в армию Колчака. Старший, Петр, как ушел, так и не объявился больше в Мостовой. Говорили, сгинул на той войне. А второй — Афанасий — запомнился всем: он появился в родной деревне при офицерских погонах и с отрядом военной следственной комиссии. Две недели и пробыл в деревне, а беды принес — не обсказать: четырех активистов расстрелял, а пятого сжег в доме вместе с семьей. Захару Пологову удалось тогда скрыться из деревни. После учиненного разбоя Афанасий Кашеваров из Мостовой ушел, а в двадцать втором году вдруг появился снова. Но теперь уже присмиревший, в маломальской одежонке: видно, жизнь здорово потрепала его.

Какие были у него намерения, никто не знал. Но мужики, посоветовавшись, на другой же день сочинили на бывшего карателя заявление и отправили с ходоком в Каменск. Через день ходок вернулся в Мостовую с двумя вооруженными уполномоченными, но Кашеварова и след простыл. Кто-то, видимо, проговорился о заявлении.

— Сказывали, — припоминал Захар, — что скоро его изловили где-то, но он из-под стражи сбежал, с концом сбежал.

— А родственники его ведь здесь жили, с ними-то что? — спросил Федор.

— Иван-то Кашеваров, отец ихний, еще до революции овдовел. Когда Советская власть пришла, он уж плохой стал, правую половину у него отняло. А как белых прогнали, он вскорости и вовсе помер… Девка еще у них была, так ту то ли в Долматово, то ли в Шадринск какая-то дальняя тетка забрала. Так и кончились Кашеваровы в Мостовой.

* * *

На следующий день Федор вернулся в Свердловск. В областном архиве НКВД нашел дело Кашеварова.

Открывало его большое заявление крестьян из Мостовой.

После революции, когда города оказались в плену голода, в деревню пошли продотряды. Хлеб брали у тех, кто старался обратить его в наживу через спекулятивный рынок. Появился такой отряд и в Мостовой. Приход его ознаменовался коротким общедеревенским митингом с речами в пользу мировой революции. Но слова словами, а запоры на хлебных закромах бывают разные. Отдавали хлеб мужички покрепче, делились зерном по мере сил и бедные. Но была семья Кашеваровых, которая сказала, что хлеба у нее нет. Сказала в глаза всей деревне, которая издавна ходила у нее в долгах, кланялась в пояс и унижалась.

Но хлеб у Кашеваровых нашли: восемьдесят мешков пшеницы погрузил на телеги отряд из кашеваровского тайника. Налитыми кровью глазами провожали те телеги Кашеваровы. Потому-то, наверное, когда пришел Колчак, оба брата Кашеваровы ушли к нему добровольцами.

А вскоре явился в Мостовую конный отряд Афанасия Кашеварова. Не спрашивал Афанасий, кто здесь враг его или друг. В тот же день деревенские активисты оказались под замком и охраной.

Но не хотел каратель начинать расправу без главного обидчика своего, бывшего батрака в их хозяйстве — Егора Ермолаева, который и открыл тогда продотряду тайные кашеваровские сусеки с зерном.

А Егор спрятался. И жену свою Ольгу с дочерью укрыл у надежных людей.

Четырех арестованных Афанасий допрашивал целый день: палками бил, отливал водой, потом опять бил. То ли не знали мужики, где схоронился Егор, то ли не хотели выдавать, только на следующий день привели их к дому Егора Ермолаева, поставили в ряд, и Афанасий последний раз спросил про Егора.

Молчали мужики. И тогда Афанасий подал сигнал своим помощникам. Те выдернули шашки…

И в это время в окошке Ермолаевской избы появился сам Егор.

— Не тронь мужиков, Афанасий, — крикнул он, — они невиноватые, и ребятишек у них помногу. А я дома. Хотя тебе, паразит, живым не дамся!

Один из карателей рванулся было к избе, но тут же запнулся о выстрел, который прогремел ему навстречу. Не стал убивать Егор солдата, только упредил. Никого такое не удивило: многие знали, что Егор воротился в восемнадцатом году раненый, но с винтовкой. Видно, сберег ее…

— Слышь, Афанасий, — кричал Егор, — отпусти мужиков. Воюй со мной, зверь, если хошь!

Замер Кашеваров на минуту. Потом коротко распорядился, и конные рванулись к четырем стоявшим мужикам. Взметнулась пыль посреди улицы, с храпом завертелись на месте кони, сверкнули на солнышке шашки, а когда всадники отскочили в разные стороны, те, кто только что стояли, уже лежали на земле.

Кто-то из баб, кого могли нести ноги, с воем бросился в сторону от толпы, но большинство осталось на месте, замерев. Помощники Афанасия уже палили по окошкам Егоровой избы. Стрельба начала стихать, но из избы опять послышался голос Егора:

— Что, не напился еще крови, Афанасий?

Кашеваров снова распорядился. Часть его людей осталась на месте с ружьями, другие побежали по ближайшим дворам, вернулись с охапками соломы, стали обкладывать Егорову избу.

И тут все увидели Ольгу, жену Егора. С девочкой на руках она подошла к своей оградке, зашла во двор. Никто не остановил ее. В воротцах она обернулась, сказала:

— Афанасий, твой-то отец ведь крестный наш…

Кашеваров упер в нее невидящий взгляд, с хрипом выдавил из себя:

— Иди… Скажи своему голодранцу: пусть выходит. А то я перекрещу вас всех на свой лад!

Ольга поднялась на крылечко, еще раз обернулась и толкнула дверь в избу. Улица притихла.

— Начинай! — кому-то крикнул Афанасий.

…Изба Егора начала окутываться дымом. Потом огонь по углу добрался до тесовой крыши и забегал по ней красными кошками. Пламя бралось круто.

В толпе то и дело вздымалось что-то похожее на вздох: не может деревенский мужик молчком глядеть на огонь, ему бы броситься на него… Но толпу отгородили вооруженные люди, которым смерть нипочем: четверо мертвых уже лежали перед ними. И люди немо глядели перед собой.

Крыльцо уже занималось, когда Ольга с девочкой на руках появилась в темном проеме двери.

— А!.. — злорадно прорычал Афанасий, толкнув коня к ограде. — Жарко стало!

Он вытянул навстречу женщине руку, хлопнули один за другим выстрелы, и Ольга, отшатнувшись, опрокинулась в сенки.

Толпа, охнув, дрогнула. А через мгновение люди уже бежали, наскакивая друг на друга, бежали без крика, объятые ужасом.

С темнотой ни в одном доме Мостовой не засветилось окошка.

Только на большом кашеваровском подворье не утихала гульба, взрываясь то руганью, то песнями под осипшие голоса гармошек, а то вдруг и бабьим криком.

На две недели оцепенела Мостовая. Никто не видел, как прибрали изрубленных мужиков, никто не решился прийти на Егорово пепелище — там пожар управился со всем без людской подмоги.

Молча покидал карательный отряд деревню, шагом проехал по пустынной длинной улице, скрывшись за поскотиной.

Кашеваровский дом стали обходить стороной…

* * *

Федор временами надолго отрывался от документов. Казалось, едкий дым начинал застилать от него строки крестьянского заявления из Мостовой, давил на уши криками людей, стрельбой, пьяной гульбой после страшного дня.

Он дошел до того листа — подшитого к делу донесения, в котором сообщалось, что Афанасий Кашеваров арестован в одной из деревень Покровского района. Но это не вызвало в нем ни удовлетворения, ни облегчения, потому что он знал наперед — вот-вот встретится и другое донесение, с известием, что но дороге в Свердловск Кашеваров сбежал из-под конвоя.

Дальше шли десятки копий запросов во все концы области и за ее пределы о розыске опасного преступника и коротких ответов с одним и тем же словом в конце: «…не обнаружен». Год за годом — одно и то же.

Федор не только остро почувствовал, но и не мог не осознать того, что эти два дня в колонии и Мостовой, поначалу обыкновенной служебной командировки, не только открыли ему новую, незнакомую по собственному опыту сторону жизни, но и безжалостно смяли, перевернули его давно усвоенные, устоявшиеся, ставшие привычными представления о совести, чести, долге, о человеческом назначении вообще.

Федор ловил себя на мысли, что постоянно думает о Кашеварове. Но думает не о его прошлом, которое не вызывало в нем ничего, кроме жажды возмездия, ни, тем более, о деле, которое увело его в эту командировку, казавшееся теперь по сравнению с тем, что он узнал, всего лишь грязным и отвратительным поступком утратившего всякое человеческое достоинство человека. Федор попытался понять жизнь Кашеварова, который не мог не знать, что зло, причиненное им людям, поставило его вне закона, лишив всякой надежды на пощаду. Почему он цеплялся за такую жизнь? А может быть, у него была цель, ради которой он хотел остаться живым? Тогда в чем же она заключалась? И как она сообразуется с жизнью обыкновенного, всеми презираемого мелкого уголовника, вора, каким только и представляется сегодня Кашеваров? И опять ответа не было.