Мартовскіе дни 1917 года - Сергей Мельгунов

Вел. Князь прибыл в Ставку, принес присягу Врем. Правительству[307]и формально вступил в отправленіе должности верховнаго главнокомандующаго[308]. Ни кн. Львов, ни Гучков в Ставку не поѣхали, предоставив Алексѣеву разрѣшить своими средствами "деликатный" вопрос. Правительство должно было в концѣ концов вынести рѣшеніе. В 3 часа дня 11-го марта Львов передал Алексѣеву: "Я только что получил телеграмму от в. кн. Н. Н., что он прибыл в Ставку и вступил в отправленіе должности верховнаго главнокомандующаго... Между тѣм послѣ переговоров с вами по этому вопросу Вр. Пр. имѣло возможность неоднократно обсуждать этот вопрос перед лицом быстро идущих событій и пришло к окончательному выводу о невозможности в. кн. Н. Н. быть верховным главнокомандующим. Получив от него из Ростова телеграмму, что он будет в Ставкѣ одиннадцатаго числа, я послал навстрѣчу офицера с письмом, с указаніем на невозможность его верховнаго командованія и с выраженіем надежды, что он во имя любви к родинѣ сам сложит с себя это высокое званіе. Очевидно, посланный не успѣл встрѣтить Вел. Князя на пути, и полученная, благодаря этому, телеграмма В. Кн. о его вступленіи в должность стала, извѣстна Петрограду и вызвала большое смущеніе. Достигнутое великим трудом успокоеніе умов грозит быть нарушенным[309]. Временное Прав. обязано немедленно объявить населенію, что В. Кн. не состоит верховным главнокомандующим. Прошу помочь нашему общему дѣлу и вас, и Великаго Князя. Рѣшеніе Вр. Прав. не может быть отмѣнено по существу, весь вопрос в формѣ его осуществленія: мы хотѣли бы, чтобы он сам сложил с себя званіе верховнаго главнокомандующаго, но, к сожалѣнію, по случайному разъѣзду нашего посланника с Великим Князем, это не удалось". Алексѣев отвѣтил на безпокойство Правительства: "вопрос можно считать благополучно исчерпанным. Ваше письмо получено В. Кн. сегодня утром[310]. Сегодня же посланы двѣ телеграммы: одна вам, что В. Кн., подчиняясь выраженному пожеланію Вр. Пр., слагает с себя званіе...[311]. Вторая телеграмма военному министру с просьбой уволить В. Кн. в отставку". Н. Н. просил гарантировать ему и его семейству "безпрепятственный проѣзд в Крым и свободное там проживаніе"... "Слава Богу" — облегченно вздохнул председатель Совѣта министров...

Никакого волненія появленіе Н. Н. в Ставкѣ не вызвало — в газетах не упомянут был даже самый факт. Офиціальное Пет. Тел. Аг. сообщало 12-го, что Н. Н. "отрѣшен" от должности верховнаго главнокомандующаго. Очевидно, агентство сообщало "из офиціальных источников", что Н. Н. прибыл в Ставку "вслѣдствіе недоразумѣнія". Будучи назначен Николаем II, Вел. Кн. " немедленно выѣхал в Ставку, не успѣв получить предложеніе Вр. Пр. не вступать в командованіе войсками. Курьер Вр. Пр. разъѣхался с Н. Н.". Теперь Н. Н. сообщено, что назначеніе его, состоявшееся "одновременно с отреченіем Николая Романова, не дѣйствительно". Это сообщеніе —утверждала агентская информація —- сдѣлано Н. Н. "в Ставкѣ(?) военным министром А. И. Гучковым в 3 часа дня 11-го". Не представит затрудненія оцѣнить правдивость офиціальнаго правительственнаго сообщенія, так изумительно подтасовавшаго дѣйствительность, а равно искренность той тактики, которая приводила к "отрѣшенію" от должности лица, добровольно сложившаго свои полномочія "во имя блага родины". В стремленіи найти мирный выход из конфликтнаго положенія Правительство жертвовало своим достоинством.

3. "Центр контр-революціоннаго заговора".

Как ни оцѣнивать дѣйствій Правительства, нельзя не признать, что описанная выше тактика в сущности весь одіум за несоотвѣтствующее духу революціонных дней назначеніе Великаго Князя офиціальным вождем арміи перекладывала на верховное командованіе на фронтѣ, положеніе котораго и без того было исключительно трудно. Выходило так, что верховное командованіе без вѣдома Врем. Правительства, за кулисами подготовив назначеніе Ник. Ник., пыталось фактически передать армію в руки представителя отрекшейся династіи. Само Правительство, того, быть может, не сознавая, создавало почву для демагогіи. И не приходится удивляться тому, что через нѣсколько дней в связи с другими сообщеніями, приходившими с фронта (о них скажем дальше) и пріемом в Исп. Ком. депутаціи от баталіона. георгіевских кавалеров, в "Извѣстіях" появилась замѣтка: "Ставка — центр контр-революціи". В ней говорилось, что Могилев по сообщенію георгіевских кавалеров, посѣтивших 12-го марта Совѣт, сдѣлался "центром контр-рев. заговора": "офицеры-мятежники организуют реакціонныя силы... утверждают, что новый строй... недолговѣчен, и что скоро на престолѣ будет возстановлен царь Николай... Делегація георг. кав. сообщала в подтвержденіе своих слов много фактов и в частности имена офицеров, явных врагов новаго режима". "Исп. Ком. — утверждала замѣтка — признал такое положеніе вещей совершенно недопустимым и постановил довести до свѣдѣнія Врем. Прав. о том, что, по мнѣнію Исп. Ком., необходимо безотлагательно назначить Чрезвыч. Слѣдственную Комиссію для раскрытія монархическаго заговора и примѣрнаго наказанія измѣнников, врагов русскаго народа. Правительство обѣщало принять нужныя мѣры. Будем надѣяться, что оно проявит в этом дѣлѣ надлежащую энергію и будет дѣйствовать безпощадно по отношенію к шайкѣ черносотенных заговорщиков. Только таким путем возможно предотвратить бурные эксцессы со стороны солдат, глубоко возмущенных наглостью реакціонеров в их безнаказанностью". Заостренность вопроса, сказавшуюся в замѣткѣ совѣтскаго офиціоза, который далеко не всегда выражал правильно формальную позицію Исп. Ком., очевидно, слѣдует цѣликом отнести в область тѣх личных домыслов, которые Стеклов (фактическій редактор "Извѣстій"), как мы видѣли, любил в Контактной Комиссіи выдавать за рѣшенія отвѣтственнаго органа так называемой "революціонной демократіи". В протоколѣ Исп. Ком. ничего подобнаго нѣт: по поводу пріема депутаціи георгіевских кавалеров сказано лишь, что "необходимо послать депутатов, которые помогли бы им сорганизоваться и связали бы фронт с Совѣтом". Разнузданная демагогія Стеклова пошла дальше, и в общем собраніи Совѣта 14-го он выступил по собственной иниціативѣ с возмутительными коментаріями будущаго декрета об объявленіи внѣ закона "генералов-мятежников", дерзающих не подчиняться волѣ русскаго народа и ведущих открытую контр-революціонную агитацію среди солдат: "всякій офицер, всякій солдат, всякій гражданин", в толкованіи Стеклова, получит "право и обязанность" убить такого реакціоннаго генерала раньше, чѣм он "святотатственно поднимет свою руку". Впервые за, дни революціи публично раздался голос, призывающій к безнаказанным убійствам, и удивительным образом непосредственно никто не реагировал на эту гнусность: только представители Царскосельскаго гарнизона, как явствует из протокола Исп. Ком. 16-го марта, пожелали "объясниться" по поводу замѣтки, появившейся в "Извѣстіях". Обѣщаннаго будто бы "декрета", на чем настаивал Стеклов, Правительство, конечно, не издало, но агитація безотвѣтственных демагогов, как мы увидим, наложила свой отпечаток на соотвѣтвующіе правительственные акты.

В обстановкѣ первых недѣль революціи сообщеніе совѣтскаго офиціоза о настроеніях в Ставкѣ, посколько рѣчь шла о высшем командованіи, весьма, мало соотвѣтствовало дѣйствительности — демагогам Исп. Ком. просто не нравилось, что на фронтѣ "движеніе солдат хотят направить в русло Врем. Прав.", как выразился в засѣданіи Исп. Ком. 15-го марта представитель одной из "маршевых рот" на западном фронтѣ, и они спѣшили форсировать то, что могло выявиться в послѣдующій момент. Послѣ переворота ни о каком "монархическом заговорѣ" и Ставкѣ не думали[312]. Когда Алексѣев в бесѣдѣ с Гучковым по поводу устраненія в. кн. Н. Н. от верховнаго командованія говорил: "мы всѣ с полной готовностью сдѣлаем все, чтобы помочь Правительству встать прочно в сознаніи арміи: в этом направленіи ведутся бесѣды, разъясненія и думаю, что ваши делегаты привезут вам отчеты весьма благопріятные... Помогите, чѣм можете, и вы нам, поддержите нравственно и своим слоном авторитет начальников" — он говорил, повидимому, вполнѣ искренне, и высшій командный состав, дѣйствительно, сдѣлал все, чтобы "пережить благополучно совершающійся... нѣкоторый болѣзненный процесс в организмѣ арміи". Конечно, помогало то, что в силу отреченія Императора формально не приходилось насиловать своей совѣсти и человѣку монархических взглядов: "покорясь, мы слушали голос, исходящій с высоты престола" — так формулировал Лукомскій в офиціальном разговорѣ с Даниловым 4-го марта основную мысль людей, находившихся в Ставкѣ... С облегченіем занес Куропаткин в дневник 6-го марта: "Мнѣ, старому служакѣ, хотя и глубоко сочувствующему новому строю жизни Россіи, все же было бы непосильно измѣнить присягѣ... Нынѣ я могу со спокойной совѣстью работать на пользу родины, пока это будет соотвѣтствовать видам новаго правительства". Вѣроятно, очень многіе — и в том числѣ прежде всего Алексѣев — могли бы присоединиться и формулировкѣ своего отношенія к "монархіи", данной адм. Колчаком во время своего позднѣйшаго предсмертнаго допроса в Иркутскѣ: "для меня лично не было даже... вопроса — может ли Россія существовать при другом образѣ правленія"... "послѣ переворота стал на точку зрѣнія, на которой стоял всегда, что я служу не той или иной формѣ правленія, а служу родинѣ своей, которую ставлю выше всего". "Присягу (новому правительству) — показывал Колчак — я принял по совѣсти". "Для меня ясно было, что возстановленіе прежней монархіи невозможно, а новую династію в наше время уже не выбирают". Насколько сам Алексѣев был далек от мысли о возможности возстановленія монархіи, показывает знаменательный разговор, происшедшей уже в августовскіе корниловскіе дни между ним и депутатом Маклаковым. Бесѣда эта извѣстна нам в передачѣ послѣдняго, — быть может, она нѣсколько стилизована. Но суть в том, что правый к. д. Маклаков, завороженный юридической концепціей легальности власти, считал, что в случаѣ успѣха Корнилов (Маклаков был пессимистичен в этом отношеніи) должен вернуться к исходному пункту революціи — к отреченію Царя и возстановить монархически строй. Алексѣев, в противоположность Маклакову думавшій, что Врем. Правит, доживает свои послѣдніе дни, уже разочарованный в политическом руководствѣ революціей, крайне тяжело переживавшій развал арміи (все это накладывало отпечаток на пессимистическія сужденія Алексѣева о современности, как видно из его дневника и писем послѣ отставки), признавал все же невозможным и нежелательным возстановленіе монархіи[313].