Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке - Оливер Голдсмит

Прощай!

Письмо CVIII

[О пользе и занимательности путешествия на Восток.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фим Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемонии в Пекине.

Невежество европейских путешественников, забиравшихся в дальние уголки Азии, не раз изумляло меня. Их вели туда либо корысть, либо благочестие, а потому и рассказы их о виденном таковы, каких только и можно ждать от людей ограниченных или предубежденных, покорных предрассудкам или просто невежд. Разве не удивительно, что среди такого множества искателей приключений нет ни одного философа? (Джимелли {1} не в счет, ведь ученые давно сошлись во мнении, что это подделка.)

А между тем в каждой стране, какой бы дикой и нецивилизованной она ни была, жители всегда знают те или иные тайны природы или ремесел, каковые можно у них с пользой позаимствовать. Сибирские татары, к примеру, извлекают из молока очень крепкий спирт {2}, и секрет этот, вероятно, неизвестен европейским химикам. В самых глухих уголках Индии знают, как приготовлять пурпурную краску из растений и как превращать свинец в металл, твердостью и цветом почти не уступающий серебру. В Европе любой из этих секретов мог бы принести человеку целое состояние. Умение азиатов вызывать ветер или дождь европейцы считают легендой, так как у себя дома ничего подобного не видали. Но ведь точно так же они сочли бы сказкой порох или компас, услышь они, что у китайцев было нечто подобное до того, как сами их придумали.

Из всех английских философов я особенно чту Бэкона, гения поистине великого и дерзостного, который допускает существование еще неразгаданных тайн и, не страшась трудностей, побуждает человеческую любознательность исследовать все на свете и даже призывает человека померяться силой с ураганом, молнией и землетрясением, дабы подчинить их своей власти. О, если бы в страны, куда заглядывали доселе лишь суеверные или алчные люди, отправился человек, обладающий отважным духом, гением, проницательностью и ученостью Бэкона, - какие успехи выпали бы на долю человечества! Как просветил бы он края, в которых побывал! И сколько замечательных сведений и полезных усовершенствований он привез бы оттуда домой!

Право, не найдется такой варварской страны, которая отказалась бы поделиться всем ей известным, если бы она могла почерпнуть у путешественника равноценные сведения, и я полагаю, что человек, готовый дать больше знаний, нежели получил, будет всюду желанным гостем. Он должен лишь заботиться о том, чтобы пиршество ума, которое он предлагает, было бы доступно тем, с кем он намерен иметь дело. Нет смысла наставлять невежественных татар в астрономии, а просвещенных китайцев учить обрабатывать землю и строить прочные жилища. Пусть он покажет варварам, как они могут сделать свою жизнь приятнее, а обитателей более цивилизованных стран приобщит к радостям умозрительных наук. Гораздо благороднее для философа посвятить себя такой задаче, нежели сидеть дома, вписывать в каталог еще одну звезду, пополнять коллекцию еще одним уродом, или, не щадя сил, надевать упряжь на блох и вырезать узоры на вишневых косточках.

Я много размышлял об этих материях и всякий раз дивился тому, что ни одно из английских обществ, учрежденных для поощрения искусств и образования, не догадалось отправить кого-либо из своих членов в восточные области Азии, где он мог бы сделать немало открытий. В полезности подобного путешествия мы убедились бы, прочитав книги своих странствовавших по свету соотечественников, которые сами заблуждаются и вводят в заблуждение других. Купцы рассказывают нам о ценах на различные товары, о способах их упаковки и о том, как европейцу надежнее всего сберечь здоровье в чужих краях. Миссионер же сообщает, с какой радостью приняла христианство страна, куда он был послан, и указывает число обращенных, а также описывает, как он умудрялся блюсти великий пост там, где нет рыбы, или как выходил из положения, давая причастие там, где не было ни хлеба, ни вина. Такие сообщения, к которым добавляются еще описания свадеб, похорон, надписей, рек и гор, и составляют обычно весь дневник европейского путешественника. Что же касается тайн, которые знают местные жители, их, как правило, называют колдовством. Когда путешественник не умеет растолковать чудеса, которым сам был свидетелем, он попросту приписывает их власти дьявола.

Как имел обыкновение повторять английский химик Бойль {3}, если бы каждый ремесленник мог поведать о всех мыслях, приходивших ему в голову за работой, философия неизмеримо обогатилась бы. Но с еще большей справедливостью можно утверждать, что пытливый наблюдатель, собирая знания даже в самой варварской стране, принес бы неоценимую пользу. А разве нет и в самой Европе множества полезных изобретений, которые известны или используются только в одном из ее уголков? К примеру, немецкое орудие, которым жнут, по-моему, намного удобнее и лучше английского серпа. Дешевый и быстрый способ изготовления уксуса без предварительного брожения известен только французам; и если даже у себя дома можно обнаружить такие замечательные вещи, сколько же полезных сведений таят страны, где еще никто из европейцев не бывал, и те, которые невежественные путешественники торопливо пересекали, следуя за каким-нибудь торговым караваном.

Мне могут возразить, что причиной тут предубеждение азиатов против приезжих иностранцев. Но как легко европейские купцы, выдававшие себя за Sanjapins или, иначе говоря, северных паломников, проникали даже в самые недоверчивые страны! Таким даже сам Китай не запрещает въезда.

В подобные путешествия следует посылать людей, которым по плечу такая задача, и заниматься этим должны бы правительства. Это восполнило бы ущерб, нанесенный честолюбивыми желаниями, и показало бы, что есть люди даже более великие, чем патриоты, люди, любящие человечество. Трудно лишь подыскать человека, подходящего для столь нелегкого дела. Он должен отличаться философским складом ума, он должен обладать умением видеть ту общую пользу, которую может принести то или иное частное явление, ему должны быть равно чужды спесь и предрассудки, он не должен быть педантом, приверженцем одной философской системы и знатоком одной лишь науки, быть не только ботаником и не только собирателем древностей. Его разум должен быть обогащен самыми разнообразными знаниями, а манеры облагорожены общением с людьми. Он должен быть в какой-то мере энтузиастом, любить путешествия, обладать пылким воображением и любовью к переменам; тело его должно не знать усталости, а сердце не страшиться опасности.

Прощай!

Письмо CIX

[Попытки китайского философа узнать, кто из англичан особенно

знаменит.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Приехав в эту страну, я хотел прежде всего познакомиться с именами и достоинствами тех из ныне живущих, кто слывет тут ученым или мудрецом. Я полагал, что самый верный способ добиться цели - это поговорить с людьми непросвещенными, ибо только та слава громче, которая достигла ушей простого люда. Придя к такому решению, я приступил к расспросам, но был лишь разочарован и озадачен. Я обнаружил, что н каждой части города есть своя собственная знаменитость. Тут одна сторона улицы восхищалась словоохотливым сапожником, властителем умов другой был ночной сторож - гроза воров. Пономарь считался величайшим человеком в одном конце переулка, но не прошел я и половины его, как оказалось, что славу с ним делит речистый проповедник. Узнав, чем я занят, хозяйка моя любезно вызвалась помочь мне советом, оговорившись, правда, что она никакой не судья, однако, если я положусь на ее вкус, то уж, конечно, сочту Тома Коллинза самым остроумным человеком на свете: ведь Том кого хочешь передразнит и вдобавок прекрасно изображает свинью с поросятами.

Тогда я уразумел, что если буду судить о заслугах человека по его известности среди простонародья, то мой список великих имен станет длиннее "Придворного календаря", и посему предпочел отказаться от прежнего способа и решил навести справки в том обычном приюте славы, название коему книжная лавка. Я попросил книготорговца сказать мне, кто нынче снискал наибольшую славу добродетелью, умом или ученостью. В ответ на мой вопрос он протянул мне памфлет под названием "Наставление молодому стряпчему".

- Вот, сударь, то, что вы ищете! - сказал он. - Полторы тысячи разошлись за день. Судя по заглавию книжки, уведомлению, плану, содержанию и указателю, ее сочинитель превзошел в Англии всех.

Я понял, что попусту теряю время, так как мой собеседник ничего не смыслит в истинных достоинствах, и потому, уплатив за "Наставление молодому стряпчему", как того требовала вежливость, я тотчас же откланялся.

Поиски знаменитых людей привели меня затем в лавку гравюр. Уж тут-то художник - зеркало общественного мнения, рассудил я. Подобно тому, как прежде на римском форуме ставили статуи лишь достойным, так и тут, вероятно, на продажу выставляют изображения лишь тех, кто достоин нашей любви. Каково было мое удивление, когда, принявшись рассматривать это собрание знаменитых лиц, я обнаружил, что самые разные достоинства уравнены в нем, как в могиле. Словом, эта лавка скорее казалась усыпальницей человеческих заслуг. Какое-нибудь ничтожество занимало здесь столько же места, сколько изувеченный в сражениях доблестный воин, судья соседствовал с ворами, шарлатаны, сводники, ярмарочные шуты занимали почетное место, а знаменитые жеребцы уступали в числе лишь еще более знаменитым шлюхам. Многих современных писателей я читал с восторгом и одобрением еще до приезда в Англию, но их портретов тут не оказалось. Стены пестрели именами сочинителей, о которых я даже не слышал или тут же забыл, жалкими кичливыми знаменитостями на час, которым удалось войти в моду, но не суждено достичь славы. Под портретами я читал имена N., и NN.. и NNN., этих мимолетных кумиров невежественной толпы, которые торопятся увековечить свои бесстыжие лица на меди. Посему мое недоумение от того, что я не нашел немногих чтимых мною имен, сменилось чувством облегчения. Я сразу вспомнил одно меткое замечание Тацита по такому же поводу: "В этой процессии лести не было изображений ни Брута, ни Кассия {1}, ни Катона {2}, "ео clariores qui imagines eorum non deferebantur" {Но славных изображений их тут нет и в помине {3} (лат.).}, и их отсутствие служило лучшим доказательством их заслуг.