Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник) - Мэри Рено

– Тесей! Сюда!

Кровь бросилась мне в лицо. Я уже хотел притвориться глухим, но потом решил: нет, если я не пленник его, значит гость. И посему, оставив свое место, направился к хозяину, не проявляя особой поспешности.

– Ну, как тебе нравится бегать петушком по арене? – спросил он, ухмыляясь. – Наверно, теперь передо мной не тот юнец, что явился с материка в кожаных штанах. Теперь ты, должно быть, лучше относишься к Криту?

Я молчал. Он подцепил пальцем мои ожерелья.

– Поглядите-ка! – Он обратился к гостям. – Могу поспорить, что не каждое заработано прыжками через быка. Так, малый?

Я молчал, сохраняя спокойствие. Мне важно было понять его, разгадать, что именно прячут эти тяжелые черты, осознать, как можно стать таким человеком. Наконец он отвернулся.

– У него драгоценность от каждого знатного мужа, обитающего в Лабиринте. О владычицах умолчим, чтобы не нарушать их тайны. – И он подмигнул одной из женщин, недавно вышедшей замуж, с которой у меня ничего не было. Она залилась румянцем до самой груди. – И ни одного подарка от хозяина. Клянусь, ты и сам не знаешь почему.

Ухмыляясь, он умолк. Я ответил:

– Нет, знаю, господин.

Он громко расхохотался:

– Слыхали его? Решил, что я имею на него зуб, раз он нагрубил мне на пристани. Ну а теперь, юный дурачок, ты понимаешь, что мы ищем в будущем плясуне? Мы, знатоки бычьей арены, кое-что понимаем в деле.

Я глядел на него, вспоминая, что в тот день глаза Минотавра были буквально в пяди от моих. На этот раз тоже, но он уклонился от моего взгляда и посмотрел на гостей.

– Ну, согласны теперь, что Астерион умеет выбирать?

Послышались одобрительные голоса. И я устыдился за них более, чем за себя, – они же были свободными людьми.

Он хлопнул в ладоши. Один из слуг внес на протянутых руках блюдо. Я не сразу разглядел его и подумал сперва, что Астерион решил отравить меня; мне даже представилось, как он оглядывает общество, сделав какое-то замечание по поводу моей смерти. Но оказалось, что на этом обтянутом пурпурной кожей небольшом подносе лежало роскошное наплечие из золота и драгоценных камней. Слуга протянул его Астериону, тот, не прикасаясь, жестом велел отдать мне.

Пальцы мои зудели, мне хотелось схватить увесистую штуковину и хлестнуть ею по этому лицу. Я поклялся дорожить жизнью каждого «журавля», как своей собственной, но честь мне дороже собственной жизни. Так что удержала меня не клятва, а привычка, будучи царем, отвечать перед богом.

Сдержав свою руку, я негромко проговорил:

– Ты слишком милостив, бык Миноса. Но прости, я не могу принять эту вещь.

Поднос дрогнул в руках растерявшегося раба. Вокруг стола зашевелились, зашелестели женские платья. Астерион, пристально поглядев на меня круглыми глазами, вполне любезным голосом, словно развлекая гостей, спросил:

– Не можешь? Интересно узнать – почему?

– Я происхожу из царского рода, – отвечал я, – и подарок от человека, унизившего меня ударом, принесет мне бесчестье.

Все слушали. Астерион, казалось, был доволен собой. Он махнул рукой в мою сторону:

– Слышали? Такой же бешеный, как в первый день. Вот потому-то я и держу его. Все великие прыгуны дики и свирепы до безумия. Они рождены для игры с быком и более ни на что не годны. На Крит их приводит собственный даймон.

Он хлопнул меня по плечу, напоминая человека, который завел опасного пса и теперь хвастается его свирепостью.

– Ну что ж, делай как хочешь. – Он щелкнул пальцами слуге, немедленно удалившемуся с подарком.

Вы можете предположить, что, получив отпор, он более не пожелал видеть меня. Вовсе нет. Меня то и дело призывали к нему на пир, и Астерион каждый раз устраивал мне подобную сценку. Я даже слыхал, как он заранее уверял кого-то:

– Ну ты только погляди… Увидишь, с какой гордостью он будет отвечать мне. Он непокорнее горного коршуна. Я заметил это, едва он объявился на берегу.

Астерион умудрился обратить в посмешище даже мою честь. Я никогда не рассказывал Аминтору о том, что приходилось переносить в такие дни, – мне было стыдно. Я лишь говорил ему:

– Опять пришлось оплатить ужин.

И он понимал меня.

Знатные критяне держались со мной вежливо, а молодые даже дорожили знакомством со мной. Так может вознестись любой прыгун; однако я вызывал особое любопытство – на арене еще не видели ни царя, ни царевича. Некоторые из них спрашивали меня, почему я сам вызвался быть жертвой, когда можно было отдать богу кого угодно; они говорили, что нужно было просто переодеть какого-нибудь человека в мою одежду и все сошло бы. Будучи гостем, я не стал спрашивать, считают ли они своих богов дураками, а просто отвечал, что бог назвал мое имя. Они сразу умолкали и начинали переглядываться – их обычаи давно превратились в непристойное развлечение, так же как и игра с быком.

Знатная молодежь обоего пола увлекалась разной ерундой, у них был даже собственный язык, как у детей. К чести своей они относились столь же легкомысленно, как и к богам. Среди них самое ужасное оскорбление сходило за шутку, и, если муж отказывался разговаривать с совратителем своей жены, все видели в таком поведении нечто необычное. Однажды, наедине с женщиной, я спросил, давно ли на Крите перестали смывать оскорбление кровью. Она же в ответ спросила меня, скольких человек я убил, будто бы я мог вести счет во время двух войн и путешествия по суше. Женщины любили, когда я в постели разговаривал с ними на подобные темы.

Вообще люди эти видели во мне нечто новое. Новизна всегда их прельщает, они не могут пройти мимо нее. Я узнал, что Лукос сказал мне правду и их летописи уходили в прошлое на тысячу лет. Так что теперь, ради еще неизвестного, они готовы были встать на голову. Это можно понять уже по их кувшинам и вазам. Незачем говорить, что нет на свете горшечников искуснее критских – тот, кто хочет увидеть лучшие сосуды, должен побывать на Крите. Во дворце множество мастерских, и все работают на царя; знатные люди тоже содержат собственных гончаров. Их произведения никогда не надоедали мне; краски на этих сосудах ярче и разнообразнее, чем у нас, а рисунки полны радости и свободы и вместе с тем гармоничны. Критяне любят рисовать морских тварей: спрутов, звезд, раковины, дельфинов и переплетенные водоросли. Такой кувшин приятно просто взять в руки, ощутить его форму и поверхность. Впрочем, недавно они начали портить свою посуду всякой лепниной; эти цветочки и висюльки, быть может, и подчеркивают мастерство горшечника, однако посуда становится пригодной разве что для пыли. Они тысячелетиями не делали этого, значит оно того не стоило. Однако утратившая новизну красота более не привлекала их.

Помню, один вельможа, у которого я обедал, повел гостей в мастерскую, чтобы похвастаться своим горшечником и его последними работами. Начался долгий разговор, в котором я не мог участвовать, потому что у них слов больше, чем у нас. Поэтому, взяв кусок влажной глины, я нашел себе развлечение – слепил из него небольшого бычка, таких у нас лепят дети из грязи, но получилось не совсем удачно, потому что я потерял сноровку. И когда я уже собрался смять фигурку, хозяин и друзья его с негодующими воплями остановили мою руку и принялись говорить, что бычка нужно обжечь.