Новый Мир ( № 1 2009) - Новый Мир Новый Мир

Любопытна реакция на «Сжечь после прочтения» наших, российских зрителей.

Часть из них заходится от восторга: «О! М-м-м! Гениально!» И вправду все это настолько умно, смешно и к тому же безупречно придумано, снято и сыграно, что человеку неглупому комедия Коэнов доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие. Правда, отсмеявшись и вытерев слезы, эти зрители призадумываются: «Что ж получается? Выходит, вся современная цивилизация со всем ее бизнесом, финансами, маркетингом, мерчандайзингом и масскультом требует полной перезагрузки? Это значит, систему надо менять? А на что? — Идей нет». И тут умные люди впадают в черную меланхолию, от которой их спасает только воспоминание, насколько же все это смешно. В качестве антидепрессанта срабатывают, видимо, те вечные, неподвластные времени принципы буффонады и комедии дель арте, которые Коэны столь активно используют в этом кино.

Другая категория зрителей не понимает в картине вообще ничего. Они оставляют раздраженные отзывы в Интернете: «В жизни не видели более тупого и халтурного фильма!» Бог с ними! У этих людей свои радости, и мировая киноиндустрия, надо сказать, ни на миг не оставляет их своим попечением.

Но любопытнее всего третья реакция, когда люди пишут: «Ну и что? Подумаешь! Что тут нового? Да, американцы — все тупые и бездуховные, помешанные на попкорне и жвачке. Это мы и без вас знаем. Нам Задорнов уже рассказал».

Вот для этой категории зрителей и снимаются, видимо, фильмы наподобие «Чужих» Юрия Грымова («скромный» рекламный слоган к «Чужим», кстати, позаимствован для названия данной статьи).

Фильм Грымова не стоил бы вовсе упоминания (в отличие от комедии Коэнов — это кино скучное, неумное и неталантливое), если бы сия картина не выглядела скорее жертвой, нежели инструментом политики промывки мозгов. Первоначально действие сценария, повествующего о том, как корыстные и подлые американцы лезут со своей гуманитарной помощью в непонятный и чуждый восточный мир, а доблестные русские солдаты расплачиваются своими жизнями за их слепоту и самонадеянность, происходило в Чечне. Но в какой-то момент упоминать про войну в Чечне ведомством г-на Суркова было строжайше запрещено. И, пометавшись, не очень понимая, в какую точку на географической карте можно поместить эту душераздирающую коллизию, Грымов перенес ее «куда-то» на абстрактный «Восток». Так в Египетской пустыне (где проходили съемки) появились российские блокпосты, российские пленные, томящиеся в зинданах, и солдаты-срочники, мечтающие о дембеле. В результате соотнести это геополитическое полотно с какими-либо геополитическими да и просто жизненными реалиями оказывается решительно невозможно. Кто тут чего хочет и кто за что тут воюет — абсолютно непонятно. Но что самое обидное: подлые американцы, которых нам тут демонстрируют 80 процентов экранного времени, — тупые, жестокие, трусливые, развратные и невоспитанные, — в фильме еще хоть как-то напоминают живых людей. Они, по крайней мере, иногда писают, какают, трахаются, любят, ревнуют, к чему-то стремятся — то есть испытывают пусть и элементарные, но похожие на человеческие эмоции. А наши прекрасные во всех отношениях деревянные солдаты только и делают, что мечтают о гороховом супе, катают туда-сюда по пустыне колючую проволоку, спасают, рискуя жизнью, арабских детишек и молятся на иконку Николая Угодника. Даже, кажется, водку ни разу не пьют. Такое впечатление, что Администрацией Президента нам строго не рекомендовано снимать кино про себя. Про америкосов — пожалуйста. А о том, что на самом деле происходит в России, — ни-ни. У нас, кажется, слепое пятно покрывает всю седьмую часть суши. Утрата чувства реальности возведена в гражданскую доблесть. А детская вера в пропагандистские сказки — основа лояльности к родимому государству. К чему это приводит в столь гигантских масштабах — см. фильм Коэнов.

 

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ДНЕВНИК ДМИТРИЯ БАВИЛЬСКОГО

Эстетические впечатления прошлого года

 

1. Альберто Джакометти в Музее частных коллекций

Творчество скульптора Альберто Джакометти — лучший аргумент и иллюстрация к заключительному абзацу книги Мишеля Фуко «Слова и вещи», в котором говорится, что сам человек исчезает, как исчезают его следы на прибрежном песке. Его худые скульптуры и есть последняя остановка перед исчезновением, растворением в безбрежности. За это Джакометти любили экзистенциалисты, однако он важен и сейчас — в очередную переходную (неизвестно куда) эпоху.

Тела, уподобленные трещинам в пространстве, разламывающие краюху зала и сами ставшие разломом, движутся в неизвестном направлении, обугливаясь по ходу сюжета. Бухенвальдские ребра эйдосов, выпирающие из вечности, царапающие небо бугристой вулканической магмой плохо обработанных краев.

Скульптура важна признаками сделанности, сотворенности, следами вложенного в пространство труда. Особенно теперь, когда принято сглаживать и упаковывать в целлофан не только искусство, но и жизнь. Царапающая фактура Джакометти как раз об этом, про это — словно тот самый кадр из «Андалузского пса», где зрачок бредит бритвою: бронзовые фигуры, балансирующие на ветру, вспарывают восприя­тие, заставляя находить и одухотворять общие места подобий, в которых личнос­т­ные характеристики вынесены за скобки.

Вот как Рене Шар описывает скульптурные пары: «То ли раздетые, то ли нет. Тонкие, сквозные, как витражи сгоревшего храма, бесплотные, как мусор, сам устыдившийся своей невзрачности и худобы. И все-таки гордые собственной отвагой — из породы тех, кто дойдет до конца, не дрогнет под неумолимым светом катастрофы».

А мы уже дошли до конца, до предела, заглянули за него, упали в омут с головой, сгорели еще до того, как самолет пошел на посадку. Словно бы кости, восставшие из пепла, отмененное будущее; сгоревшее, но бывшее когда-то. Описание требует назывных предложений, неопределенного артикля, перечислительной интонации, с головой выдающей растерянность перед этим омутом и последней остановкой. Я помню все твои трещины, и в асфальте и на пятках, и трещины сплетения вен на изысканных запястьях, которые любил, которые только вот и помню.

Что бывает, когда любовь уходит, растворяется, как растворимый кофе, оседая прокуренной копотью на изнаночной стороне зубов и на стенках фарфорового стакана? Последним остается имя, первой уходит улыбка. А еще голос, ведь это только кажется, что ты его помнишь, удерживая внутренним слухом.

Память потом еще долго цепляется за характерные жесты и выражение глаз (именно выражение — набор конкретных статичных взглядов-как-в-балете-поз), но даже и это со временем вымывается, как кальций из костей, оставляя кости хрупкими и несвободными.

Жак Дюпен о Джакометти: «Он не может взяться за лепку головы, поскольку видит, как та, утрачивая объем, истончается до гладкой пластины, так что подробности лица выглядят простыми знаками впадин и выступов, чуть заметно моделирующих поверхность.<...> Беспощадные орудия, эмблематические фигуры, окаменелости страстей, вкрадчиво развешенные ловушки, неотвязные круги, хрупкие постройки, облюбованные смертью, — во всех них та же точность руки и глаза, та же напряженность столкновения внутреннего с внешним, как в любой работе с натуры...»

 

2. «Борьба за знамя» в Малом Манеже и «Футуризм — радикальная революция» в ГМИИ им. Пушкина

«Борьбу за знамя» Екатерина Деготь сделала на материале искусства нэпа, «Футуризм — радикальная революция» в Пушкинском составили из «итальянской» и «российской» частей. Два проекта, утверждающих преемственность русского искусства, объясняющих специфику русского модернизма.

Деготь в очередной раз подтвердила статус лучшего современного куратора. Шел, начитавшись рецензий, не без внутреннего напряжения, готовясь увидеть километры станковой халтуры, которых, как пишут критики, в запасниках РОСИЗО неисчерпаемое количество.

Ан нет, картин из хранилищ на «Борьбе за знамя» не так уж и много, подавляющее большинство работ принадлежит ведущим музеям и частным собраниям. Деготь продумала выставку на всех «этажах» и уровнях восприятия. От идеологии до развески, поставив во главу угла оппозицию между Сталиным и Троцким, когда каждый из художников «играет» за свою сборную.

Сталинский путь — дорога создания соцреалистического канона, гладкописного мейнстрима, отрицающего какие бы то ни было крайности; путь Троцкого — дорога завихрений и отклонений влево и вправо, расшатывания существующей художественной системы. И куратор ощутимо подыгрывает «сталинской сборной», что отчетливо видно по подбору имен: среди «троцкинианцев» много художников второго-третьего ряда, самоучек и примитивистов; «за Сталина» играют лучшие фотографы (Игнатович, Родченко), массовый Дейнека, Нисский.