Колодец одиночества - Маргарет Рэдклифф-Холл

Под тихими серыми крыльями «Мадлен» прилавки с цветами сияли во всей Божьей славе — анемоны, желтые и белые нарциссы, тюльпаны; мимоза, оставлявшая золотую пыль на пальцах, скромная белая сирень со слабым запахом, которую доставляли на поезде с Ривьеры. Еще там были гиацинты, розовые, красные и синие, и много крепких азалиевых деревец.

О, весна шумела по всему Парижу! Она была в сердцах и в глазах людей. Даже лошади в повозках звенели колокольчиками громче, потому что их кучерами завладела весна. Разбитые старые такси гудели клаксонами и сворачивали за угол, как будто участвуя в гонках. Даже прозрачные, как стекло, бриллианты на улице Мира становились сродни огню, когда солнце пронизывало их поверхность до глубины; а сапфиры горели, как африканские ночи в саду Оротавы.

Могла ли Стивен закончить свою книгу — ведь у нее был Париж, и весна, и Мэри? Могла ли Мэри торопить ее — ведь у нее был Париж, и весна, и Стивен? Столько необходимо было увидеть, столько показать Мэри, столько нового открыть вместе. И теперь Стивен чувствовала себя благодарной Джонатану Брокетту, который так старался преподать ей ее Париж.

Она пребывала в праздности, не станем отрицать, в праздности, счастье и полной беззаботности. Влюбленная, как многие влюбленные до нее, она была зачарована существованием своей возлюбленной. Она просыпалась утром, обнаруживая Мэри рядом, и весь день она держалась рядом с Мэри, и ночами они лежали в объятиях друг друга — один Бог знает, кто смеет судить о таких делах; в любом случае, Стивен была слишком околдована, чтобы беспокоиться сейчас о пустяковых проблемах.

Жизнь стала новым открытием. Самые обыденные вещи были исполнены прелести; ходить по магазинам вместе с Мэри, которой нужно было множество платьев, вместе принимать пищу, тщательно изучая винную карту и меню. Они обедали или ужинали в «Лаперузе»; определенно это был самый эпикурейский ресторан во всем этом эпикурейском городе. Он выглядел таким скромным со своим неприметным входом с набережной Августинцев; таким скромным, что чужой прошел бы мимо, не заметив его, но только не Стивен, которая бывала здесь с Брокеттом.

Мэри полюбила ресторан «Прюнье» на улице Дюфо, потому что в нем была целая галактика морских чудищ. Целый прилавок был заполнен невероятными существами — oursins[78] в черной броне и покрытые колючками, bigornaux[79], anguilles fumées[80], похожие на змей, и множество других увлекательных вещей, которые Стивен не доверяла английским желудкам. Они сидели за своим особым столиком, наверху, у окна, потому что управляющий довольно быстро с ними познакомился, и теперь с важным видом улыбался и кланялся: «Bon jour, Mesdames[81]». Когда они уходили, служитель, державший корзину с цветами, давал Мэри аккуратный маленький букетик роз: «Au revoir, mesdames. Merci bien — à bientôt[82]!» У всех в «Прюнье» были прекрасные манеры.

Некоторые бросали взгляды на высокую женщину со шрамом в хорошо пошитом костюме и низко надвинутой черной шляпе. Сначала они глядели на нее, а потом на ее спутницу: «Mais regardez moi ça! Elle est belle, la petite; comme c'est rigolo[83]!» Появлялось несколько улыбок, но в целом они привлекали мало внимания — ils en ont vu bien d'autres[84] — это же был послевоенный Париж.

Иногда после ужина они прогуливались домой по улицам, заполненным другими гуляющими — мужчинами и женщинами, или парами женщин, всегда по двое — чудесные вечера, казалось, порождали множество пар. В воздухе витало непоследовательное чувство, принадлежащее ночной жизни большинства крупных городов, а прежде всего — беспечной ночной жизни Парижа, где проблемы умеют исчезать с заходом солнца. Соблазны ярко освещенных бульваров, соблазны смутных и таинственных переулков так захватывали их, что они долго не поворачивали домой, они все шли и шли. Луна, не такая ясная, как в Оротаве, и, без сомнения, не такая невинная, но едва ли менее привлекательная, выплывала из-за площади Согласия, глядя сверху вниз на дюжины других белых лун, которые удалось поймать в канделябры. В кафе были толпы праздных людей, потому что французы, которые умеют тяжело работать, прекрасно умеют и бездельничать; и из кафе пахло горячим кофе и опилками, грубым крепким табаком, мужчинами и женщинами. Под аркадами были витрины магазинов, освещенные и яркие, заманчивые. Но Мэри обычно останавливались у «Салка», выбирая шарфы и галстуки для Стивен. «Вот этот! Зайдем, купим его завтра. Ой, Стивен, подожди — смотри, какой пеньюар!» И Стивен смеялась и притворялась, что ей скучно, хотя втайне питала слабость к «Салка».

Вниз по улице Риволи шли они, рука об руку, пока не доходили до поворота и не проходили старую церковь Сен-Жермен — церковь, с чьей готической башни прозвучал первый призыв к кровавой резне. Но теперь эта башня стояла в мрачном молчании, видя сложные сны о Париже — сны, заполненные кровью и красотой, невинностью и похотью, радостью и отчаянием, жизнью и смертью, раем и адом; все эти странные, сложные парижские сны.

Потом, перейдя через реку, они добирались до квартала и до своего дома, и Стивен, скользнув ключом в замочную скважину, чувствовала тепло, исходящее от союза между дверью и ключом. С довольным вздохом они снова обнаруживали себя дома, на тихой старой улице Жакоб.

3

Они пришли навестить добрую мадемуазель Дюфо, и этот визит казался Мэри историческим. Она не без трепета глядела на женщину, которая была учительницей Стивен.

— О, да, — улыбнулась мадемуазель Дюфо, — я обучала ее. Она была ужасно непослушная в своих dictées; она писала заметки на полях о бедном Анри — très impertinente[85] она была с Анри! Stévenne была странная дитя, и непослушная — но такая милая, такая милая — я никогда не могла ее ругай. Она делала со мной все, что хотела.

— Пожалуйста, расскажите мне о тех временах, — упрашивала ее Мэри.

И мадемуазель Дюфо села рядом с Мэри и похлопала ее по руке:

— Вы любите ее совсем как я. Ну что ж, дайте вспомнить — она иногда бывала сердитая, очень сердитая, и тогда она приходит в конюшню и говорит со своим конем. Но когда она фехтует, это было чудесно — она фехтует, как мужчина, и она была только дитя, но extrêmement[86] сильная. А еще…

Воспоминания текли рекой, такими их запасами она обладала, добрая мадемуазель Дюфо.

Пока она говорила, ее сердце склонялось к девушке, ведь она чувствовала огромную нежность ко всему юному:

— Я рада, что вы приедет жить с нашей Stévenne, когда мадемуазель Паддл в Мортоне. Stévenne было бы одиноко в большом доме. Очаровательно для вас обеих — это новое соглашение. Пока она работает, вы будете следить за ménage[87], разве не так? Вы заботится о Stévenne, она заботится о вас. Oui, oui[88], я рада, что вы приедет в Париж.

Жюли погладила молодую нежную щеку Мэри, потом ее плечо, ведь она хотела разглядеть ее своими пальцами. Она улыбнулась:

— Очень молодая и очень добрая. Мне так нравится чувствовать вашу доброту — от нее так тепло и так радостно, потому что доброта — это всегда очень хорошо.

Разве она была слепой, бедная Жюли?

И, слушая ее, Стивен зарделась от удовольствия, и ее глаза, которые оглядывались на Мэри с нежным и очень глубоким выражением — сейчас они были спокойно-задумчивыми, как будто размышляли над загадкой жизни; можно было назвать эти глаза материнскими.

Это была счастливая и приятная встреча; они весь вечер говорили о ней.

Глава сорок первая

1

Бертон, записавшийся в полк вустерцев вскоре после того, как Стивен нашла работу в Лондоне, теперь был снова в Париже и громко требовал новенького автомобиля.

— Эта машина выглядит ужасно! Она курносая и дурацкая — вся сдвинута складками к капоту, — заявлял он.

И вот Стивен купила туристический «рено» и маленький изящный ландолет для Мэри. Выбирать машины было очень весело; Мэри залезала на свою раз шесть, пока та стояла в зале магазина.

— Тебе удобно? — все время спрашивала Стивен. — Не хочешь еще поднять подушку на заднем сиденье? Ты уверена, что тебе нравятся чехлы из серого текстиля? Ведь если нет, то можно все переделать.

Мэри засмеялась:

— Я лазаю туда-сюда из чистой похвальбы, просто чтобы показать, что она моя. Ее скоро пришлют?

— Надеюсь, почти сразу же, — улыбнулась Стивен.

Ей теперь казалось, что это так великолепно — иметь деньги, ведь эти деньги способны столько всего сделать для Мэри; в магазинах они иногда вели себя как двое детей, вытаскивая и разглядывая бесконечное число вещей. Они съездили в Версаль на новой туристической машине и часами бродили по прекрасным садам. Хамо больше не казалось Стивен грустным, ведь они с Мэри снова вернули туда любовь. Потом они поехали в лес Фонтенбло, и, когда они были там, вокруг слышалось пение птиц — вызывающее, торжествующее, волнующее: «Посмотри на нас, посмотри на нас! Мы счастливы, Стивен!» И сердце Стивен кричало в ответ: «И мы счастливы. Посмотрите на нас, посмотрите на нас! Мы счастливы!»