Наследство - Владимир Кормер

— Хе-хе-хе, хе-хе-хе, — неожиданно умилился он, щерясь в улыбе так, что длинный обвислый нос достал ему до нижней губы. — Молодо-зелено. Не торопись, сынок. Все узнаешь! Ничего не утаю. Все открою тебе, сынок. Чего знаю, всему научу.

Это обращение «сынок» почему-то окончательно вывело Мелика из себя, и он взбесился, почувствовав, что с каждой минутой все больше устает от этой бесплодной борьбы, от этой неуменьшающейся неизвестности и церемониться ему дальше нельзя.

— Хватит дурака валять! — гневно и еще сильнее распаляя себя криком, заорал он. — Хватит! Надоело! Какой я тебе сынок?! Перестань мне тут кретина из себя строить, отвечай на вопросы точно или иди отсюда!

Закричав, он снова испугался, что человек этот все же сумасшедший (ему показалось, что глаза у того как-то нехорошо заблестели) и от крика может сам сорваться и броситься на него, сильный, как все буйно помешанные во время припадка. Но гость его вдруг всхлипнул, а потом заплакал настоящими слезами, размазывая их по лицу большими своими руками с плоскими расплющенными пальцами.

— Сынок, сынок, — повторял он, гундося. — Сынок мой возлюбленный. Ты родителя-то своего знаешь? Нет? Ну так вот. Сынок. Я тебя, может, всю жизнь искал.

Он привстал, коротко зарыдав, точно залаяв, и протянул к Мелику руки, готовясь обнять его, Мелик вскочил и кинулся в сторону.

— Пошел ты к черту! — взвизгнул он. — Что ты тут меня разыгрываешь, сволочь! Издеваешься надо мной, падло! То же мне нашелся «папаша», «отец родной»!

Самозваный отец не отвечал, он сел на место, понурясь, запахнув пальто, только качал головой и укорял:

— Эх, сынок, сынок. Эх, сынок.

— Какой я тебе сынок, зараза? — по слогам, раздельно, спросил Мелик снова. — Говори, что тебе от меня нужно?

— Эх, сынок, нехорошо, сынок, — возобновил тот. — Я в тебе сразу ведь своего почувствовал. Сколько лет тебя ждал. Присмотрел тебе невесту. Ты не пожалеешь… Только ты должен наперед узнать, почему она опять живет со своим бывшим мужем, — быстро потребовал он.

Мелик на минуту забыл весь свой гнев и усталость.

— Танька живет снова со Львом Владимировичем? — нервничая, удивился он. — Первый раз слышу. Быть того не может. Я только позавчера был у Льва Владимировича, об этом и речи не заходило. Да нет же, это совершенно исключено!

— Ты с ним встречаешься, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал удивительный человек.

— Встречаюсь, а что?

«Слава богу, они, кажется не знают друг о друге, — подумал он. — Следовательно, здесь связи нет. Очень странно. Разные отделы работают, что ли? Или вообще разные ведомства?» Мысль эта, как ни смешно, отчасти успокоила его.

— Он не сумасшедший? — осторожно осведомился старик. Мелику это опять показалось занятным.

— Лев Владимирович вполне нормален, — заверил он, подавляя смешок. — Нормальнее не бывает. Немного неравнодушен к слабому полу, но… но с кем этого не бывает, а?

Старик, как и прежде, не обратил на его иронию никакого внимания.

— Они все сумасшедшие, больные, — убежденно сказал он. — И она, и ее брат, и женщина, которая ее воспитала.

Ее мать тоже сумасшедшая. Мне сказали. Ее брат сумасшедший. У него мания преследования. Он хочет преследовать меня. Он очень опасный человек. У него на карточках все записано. Он готовит формулу человека. — Внезапная судорога пробежала по его телу, он переступил ногами.

— Почему вы решили, что Таня сумасшедшая? — воспользовавшись паузой, задал вопрос Мелик, с неудовольствием замечая одновременно, что опять стал обращаться к собеседнику на вы.

— Мне сказал об этом молодой человек, который был у нее.

— Он прямо так и сказал?

— Да. Она сказала: «Я знаю, кто вам нужен. Это Мелик». А он сказал ей: «Ты сошла с ума». Он опасный человек.

— А, это Вирхов, — догадался Мелик. Странное чувство на миг овладело им. «Быть может, это ревность?» — подумал он, пытаясь задним числом определить, что это такое. — Так, так, — сказал он. — Значит, они все сумасшедшие, по-вашему… Ну и что?

Собеседник пожал плечами:

— Это противоречит смыслу здравого рассудка. Ты должен пойти это и выяснить. С этого надо начать. Живет или нет она со своим бывшим мужем? Зачем он с нею разошелся? Ты должен пойти и сказать ему это.

Мелик расхохотался, тем не менее вытирая со лба пот и морща лоб.

— А наше какое дело? — Он заметил, что сказал «наше», и, уже кончив смеяться, улыбнулся сам себе снова.

Его непрошеный компаньон посмотрел на него с сожалением. Затем внезапная судорожная гримаса опять обезобразила еще сильнее его лицо с шальными красноватыми глазами. Отдельные пятна пигментации были разбросаны по желтой коже голого черепа. (Мелик только теперь решился наконец попристальней рассмотреть его.)

— Мы должны все, все узнать! — вдруг вскрикнул тот, ударяя кулаком по столу. — Мы должны понять все без ошибки и действовать только наверняка! Понял? Ди эрсте колонне марширт! — Он сел прямо, снова выпятил грудь, одернул себя за лацканы пальто. Глаза его сверкали. — Ди цвайте колонне марширт!.. Для осуществления плана могущества! Все для победы! Ты в Вооруженных Силах не служил?.. В Великой Отечественной войне не участвова-а-ал? В немецком плену или на оккупированной территории не находи-и-и-ился-я-я?! — разгоняясь, все истошнее и протяжнее заголосил он.

Соседка застучала в тонкую перегородку у кровати, где прежде была дверь в смежную комнату. Сумасшедший понял, притих.

— Ну хватит, хорошо, — сказал Мелик безнадежно. — Так кто ты такой?

— Я тебе уже сказал! — амбициозно и припадочно заорал тот. — Я твой отец, единокровный и единородный! Я путник! Согрей меня, приюти меня! Блудный сын, — погрозил он вдруг пальцем. — Ты являешься блудный сын, который явился к своему отцу!

Он вскочил, и Мелик отшатнулся, думая, что тот опять вознамерился обнять его. Но самозванец-отец только затоптался на месте, кружась вокруг своей оси; Мелик не сразу понял, что тот и в самом деле выискивает, где бы поудобнее устроиться лечь.

— Эй, у меня негде, ты же видишь, — окликнул его Мелик, чувствуя, что опять стал побаиваться.

— Ничего, ничего, сынок, — забормотал сумасшедший, проворно садясь на пол между столом и кроватью и стаскивая сапоги. Вот так, вот так, по-простому, по-солдатски. Молодец, сынок, — приговаривал он. — Молодец, не забыл старика. Большая польза тебе от меня будет. Ложись, ложись, утро вечера мудренее…

Мелик ощутил уже по-настоящему безотчетный, отчаянный страх.

* * *

Он, однако, еще долго пререкался со стариком, несколько раз пробовал выставить его совсем, начиная кричать и даже топать ногами, но в глубине души сознавая свою беспомощность перед властью этого человека. Уже смирившись, он зачем-то пытался уговорить его все-таки лечь на кровати, а не на полу, и наконец, сдавшись совершенно, видя, что тот не отвечает и, отвернувшись от него, спит, подложив под голову кепку и натянув на уши пальто, Мелик выключил свет, перешагнув через спящего, присел на кровать, помедлив, снял брюки и, оставшись в трусах и рубахе, лег сам.

Заснуть он не мог, несмотря на усталость, и долго лежал, отупело прислушиваясь к тяжкому сопению и храпу своего ночлежника. Сначала он решил вообще не спать, карауля, чтобы застигнуть того, когда он станет шарить в его бумагах. С полчаса или больше он усмирял свое дыхание, стараясь различить — и оттого путаясь в них еще больше — неясные ночные звуки: неслышимый днем стук оторвавшейся жести где-то под его окном, шорох осыпающейся за обоями штукатурки, вой лифта и какие-то другие скрипы и стоны, природы которых он понять был не в силах. Потом ему стало стыдно. Он сказал себе, что все это ни с чем не сообразно, искать в его бумагах нечего и целью прихода этого человека не могла быть такая простая штука. Он повернулся на другой бок, собираясь заснуть, но полной успокоенности все же не наступило, и, должно быть, от этого заново ощутил жесткость и неудобство своей кровати.

Несколько лет назад, когда он вообразил себе, что сможет быть аскетом, не пить, не курить, не знать женщин и, став вегетарианцем, питаться только растительной, овощной пищей, он сделал себе из досок эту кровать, выкинув стоявший здесь прежде пружинный матрац, доставшийся ему в наследство от троюродного брата. Первое время он и спал прямо на досках, едва прикрыв их старым одеялом. Но аскетическая жизнь прервалась сама собою, хотя бы уже потому, что никакое общение с приятелями помимо водки было невозможно; а потом, после того как у него переночевала здесь женщина, сначала одна, затем еще несколько, и он каждый раз нелепо и смущенно извинялся, что так жестко, и среди ночи они перестеливали сбившееся одеяло, свертывая его вдвое, и подкладывали свои пальто и какую-то другую одежду, он, в конце концов разозлившись, выпросил у соседки старый ватный тюфяк (заставить себя пойти в магазин и тащить затем тюфяк по улице он не мог). Теперь он почувствовал, что и этого, слежавшегося и, кажется, даже попахивающего какой-то дрянью тюфяка ему стало мало. Кости его заныли, как будто это он, а не пришелец спал сейчас на голом полу.