Хроники Заводной Птицы - Харуки Мураками

Удовлетворившись пока этим, я захлопнул крышку, и тут до меня, наконец, дошло, что я и вправду собираюсь уехать отсюда. Из этого дома, из этой страны. Кинув в рот лимонную карамельку, я посмотрел на свой новенький чемодан и вспомнил, что Кумико ушла из дома даже без чемодана. В то ясное летнее утро с ней была только маленькая сумочка через плечо да блузка с юбкой, которые она забрала в химчистке на станции. Выходит, багаж у нее был еще меньше, чем у меня сейчас.

Потом я стал думать о медузах. «Такая безыдейная политика превратила эту страну в плывущую по течению гигантскую колышущуюся медузу», — вещал Нобору Ватая. Интересно, приходилось ли ему наблюдать настоящую медузу вблизи? Скорее всего, нет. А мне приходилось. В том самом аквариуме, куда я зашел с Кумико против своей воли и где видел медуз, собранных со всего света. Кумико переходила от одного аквариума с этими тварями к другому и, почти не проронив ни слова, как завороженная, следила за их спокойными, пластичными движениями. Хоть это было наше первое свидание, она, похоже, совсем забыла о моем существовании.

Каких только медуз там не было! Разных видов, форм и размеров. Кумико была от них без ума. После этого я даже подарил ей иллюстрированную энциклопедию медуз. Для Нобору Ватая это, наверное, новость, но у некоторых видов медуз, между прочим, имеются кости и мышцы. Они дышат кислородом и выбрасывают из себя продукты распада. У них есть молоки, икра. Медузы движутся, развернув свои зонтики и пошевеливая щупальцами, движения их красивы. Они вовсе не плывут, колыхаясь, бессмысленно по течению. Совсем не собираюсь их защищать, но у них тоже есть свои цели и желания в жизни.

Вот так, господин Ватая! Хотите стать политиком — пожалуйста, мне наплевать. Это ваше дело. Ничего не имею против. Одно только хочу сказать. Не надо оскорблять медуз неточными метафорами.

Вечером, в десятом часу, вдруг затрещал телефон. Он звонил и звонил, а я все не брал трубку и смотрел на аппарат, заливавшийся трелями на столике. Кто бы это мог быть? Кому еще я понадобился?

И тут меня осенило. Это же моя телефонная знакомая. Не знаю, почему я так подумал, — но точно она. Из той загадочной темной комнаты, где все еще плавает в воздухе густой, тяжелый аромат цветов, до сих пор витают ее сумасшедшие сексуальные порывы. «Я тебе сделаю все, что захочешь. Даже от жены такого не дождешься». Трубку я так и не снял. После десяти звонков телефон смолк, потом прозвонил еще двенадцать раз. И стало тихо. Еще тише, чем до того, как он зазвонил. Сердце громко стучало в груди. Уставившись, я долго смотрел на кончики пальцев, представляя, как перекачиваемая сердцем кровь постепенно приливает к ним. Потом закрыл лицо руками и тяжело вздохнул.

Тишину комнаты нарушало лишь сухое тиканье часов. Я пошел в спальню, уселся на пол и снова вперился глазами в свой новый чемодан. На Крит? Извините, но я уезжаю на Крит. Утомила меня здешняя жизнь, да и имя — Тору Окада — слегка надоело. «Мужчина, бывший Тору Окада, и женщина — та, которую прежде звали Критой Кано, — решили отправиться на Крит», — попробовал было произнести я вслух. Однако к кому я, собственно, обращаюсь? Сам не пойму. Так к кому же?

Тик-так, тик-так, тик-так — отбивали свой ритм часы. Казалось, они звучат в унисон с ударами моего сердца.

16. Единственная неприятность в доме Мэй Касахары

Размышления о желеобразном источнике тепла

— Привет, Заводная Птица! — раздался женский голос. Прижав к уху трубку, я взглянул на часы. 16:00. Телефон поднял меня, всего в поту, с дивана, на котором я забылся коротким неприятным сном. Не оставляло ощущение, будто все время, пока я спал, на мне кто-то сидел. Этот неизвестный кто-то уселся на меня, дождавшись, когда я усну, а потом, за несколько мгновений до моего пробуждения, поднялся и удалился.

— Алло! — На том конце говорили тихо, почти шепотом. Звук, казалось, доходил до меня через слой разреженного воздуха. — Это Мэй Касахара…

— Да-а? — протянул я, но губы еще плохо шевелились, и как у меня получилось это междометие — не знаю. Может, Мэй подумала, что я стону.

— Чем занимаешься? — поинтересовалась она.

— Ничем, — отозвался я и убрал трубку подальше ото рта, чтобы откашляться. — Ничем не занимаюсь. Спал.

— Я тебя разбудила, что ли?

— В общем, да. Но ничего страшного. Я просто задремал.

— Послушай, Заводная Птица! Ты не мог бы сейчас зайти ко мне? — спросила Мэй после небольшой заминки.

Я зажмурился. Перед глазами во мраке поплыли пятна света разного цвета и разной формы.

— Хорошо.

— Я в саду загораю, так что заходи спокойно со двора.

— О’кей.

— Злишься на меня, Заводная Птица?

— Да я не знаю. Но так или эдак, все равно сейчас приду. Только приму душ и переоденусь. Мне с тобой поговорить надо.

Постояв немного под холодным душем, чтобы прийти в себя, я включил горячую воду, потом снова холодную. После этого проснулся окончательно, но от тяжести в теле так и не избавился. Вдруг начали дрожать ноги, и под душем несколько раз пришлось хвататься за вешалку для полотенца или присаживаться на край ванны. Устал, что ли, так? Намыливая шампунем голову, на которой еще оставалась шишка, я думал про того парня, что сбил меня с ног в Синдзюку. До меня никак не доходило, зачем он это сделал. Что толкает людей на такие вещи? Случилось это только вчера, а казалось — прошла уже неделя или две.

Выйдя из ванны и вытершись полотенцем, я почистил зубы и посмотрел на себя в зеркало. Темно-синее пятно было на месте, на правой щеке, — ни темнее, ни бледнее. На белках — красная кровяная сетка, под глазами — черные круги. Щеки ввалились, волосы отросли. Прямо оживший свежий труп, только что выбравшийся из могилы.

Я переоделся в новую майку и шорты, надел кепку, солнечные очки и вышел на дорожку. Жара еще не спала. Все живое вокруг — без исключения — изнывало в ожидании дождя, но на небе не было ни облачка. Все стихло, над дорожкой висела пелена неподвижного горячего воздуха. Вокруг, как всегда, — никого. В такую жару ни перед кем не хотелось светить своей жуткой физиономией.

Во дворе заброшенного дома статуя птицы, раскрыв клюв, по-прежнему сердито пялилась в небо. Мне показалось, она еще больше потемнела от грязи и облезла. Взгляд ее почему-то стал напряженнее, точно наткнулся в небе на какую-то совершенно необыкновенную мрачную картину. Будь ее воля, птица отвела бы от нее глаза, но это было не в ее силах — глаза были прикованы к одной точке, и птице ничего не оставалось, как смотреть туда. Взявший статую в кольцо высоченный бурьян стоял не шелохнувшись, как хор в древнегреческой трагедии, который, затаив дыхание, ожидает появления оракула. Телевизионная антенна на крыше безучастно тянула свои серебристые щупальца в повисшее над землей удушливое пекло. Все иссыхало и изнемогало под палящим летним зноем.

Посмотрев по сторонам, я прошел во двор к Мэй Касахаре. Она расположилась на самом солнцепеке, предпочтя его прохладе в тени дуба. Девчонка лежала на спине в шезлонге в немыслимо узеньком шоколадном бикини. Лишь скрепленные шнурочками крошечные полоски материи — и больше ничего. «Разве может человек в таком плавать?» — засомневался я. На Мэй были те же солнечные очки, что во время нашей первой встречи, лицо покрывали крупные капли пота. Под шезлонгом лежали большое белое полотенце, лосьон для загара и несколько журналов. Тут же валялись две пустые банки из-под «спрайта», одну из них она приспособила под пепельницу. На траве я заметил пластиковый поливочный шланг: кто-то пользовался им, да так, не свернув, и бросил.

Когда я подошел ближе, Мэй Касахара встала, протянула руку и выключила радио. С тех пор как мы виделись в последний раз, она потемнела еще сильней. Великолепный ровный загар покрывал все тело — от мочек ушей до кончиков пальцев на ногах. Похоже, девчонка только и делает, что каждый день печется на солнце. Пока я сидел в колодце, тоже, наверное, этим занималась. Я огляделся — вокруг почти ничего не изменилось: та же большая ухоженная лужайка, пруд, в котором по-прежнему нет воды и от одного вида которого пересыхает в горле.

Усевшись возле Мэй в шезлонг, я вытащил из кармана лимонные леденцы. От жары они растаяли и прилипли к бумажной обертке.

Мэй какое-то время молча смотрела на меня и, наконец, сказала:

— Что это у тебя с лицом, Заводная Птица? Это что — родимое пятно?

— Наверное. А впрочем, я и сам не знаю. Как-то незаметно появилось…

Мэй привстала и опять внимательно взглянула мне в глаза. Смахнула капельки пота над верхней губой, поправила съехавшие с переносицы очки. Теперь ее глаз за темными стеклами почти не было видно.

— Как — не знаешь? Совсем?

— Совсем.

— Совсем?

— Вылез из колодца, потом посмотрел в зеркало, а оно уже тут. Вот и все.