Хроники Заводной Птицы - Харуки Мураками

Мэй немного помолчала, глядя на свои руки, будто вспоминала ту ночь.

— Я правда — так испугалась! Вот что ты должен был почувствовать. Вот чего я хотела. Чтобы ты слышал, как эта тварь вгрызается в тебя.

Я опустился в шезлонг и посмотрел на ее тело, едва прикрытое узкими полосками бикини. В шестнадцать она выглядела как тринадцатилетняя девчонка с неразвитыми бедрами и грудью. Тело Мэй напомнило мне рисунки, в которых реальность передается поразительно точно минимальным количеством линий. Но в то же время в ее облике чудилось что-то старушечье.

— У тебя никогда не было чувства, будто тебя обесчестили? — вдруг ни с того ни с сего спросил я.

— Это как понимать? — Она, прищурившись, взглянула на меня. — В физическом смысле? Ты имеешь в виду — изнасиловали?

— В физическом. Или в психическом. Все равно.

Опустив глаза, Мэй оглядела себя, потом опять перевела глаза на меня.

— В физическом смысле ничего такого не было. Я еще девушка, между прочим. Подпускаю одного парня, даю потрогать. — Она показала пальцем на грудь. — Но только через одежду.

Я молча кивнул.

— А в психическом… Даже не знаю. Не представляю, что это значит.

— Я, в общем, тоже. Просто хочу знать, чувствовала ты что-нибудь такое или нет. Если нет — значит, с тобой не было ничего.

— А почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что кое-кто из моих знакомых испытывал такое. И в результате возникали серьезные проблемы. Вот что я хочу у тебя еще спросить: почему ты все время думаешь о смерти?

Она сунула в рот сигарету, ловко, одной рукой, чиркнула спичкой. Надела очки.

— А ты разве о смерти не думаешь, Заводная Птица?

— Думаю, конечно. Но не все время. Только иногда. Как все обыкновенные люди.

— Я вот что думаю, Заводная Птица, — сказала Мэй. — Все люди появляются на свет непохожими друг на друга, и это отличие сидит у них где-то в самой глубине. Оно управляет каждым человеком, излучает изнутри тепло. И у меня это есть, как у всех. Но бывает, оно идет вразнос — то разбухает во мне, то сдувается, дрожь какая-то подымается. Хочется кому-нибудь передать, что чувствуешь, но никто не понимает. Наверное, я толком объяснить не могу, но ведь никто как следует и слушать не хочет. Только прикидываются, что слушают, а на самом деле — ни фига подобного. Я иногда страшно бешусь от этого и прямо с катушек слетаю.

— Как это — с катушек?

— Ну, к примеру, из колодца тебе не даю вылезти или, сидя сзади на мотике, на ходу закрываю парню глаза.

С этими словами Мэй потрогала ссадину возле глаза.

— Это тогда ты на мотоцикле разбилась?

Она подозрительно взглянула на меня, будто не расслышала вопроса. Хотя уверен — до нее дошло каждое мое слово. Выражения ее глаз за темными стеклами очков я разобрать не сумел, однако по лицу Мэй разлилось какое-то безразличие. Напомнило масло, растекающееся по ровной глади воды.

— И что стало с тем парнем?

Не выпуская сигарету изо рта, Мэй смотрела на меня. Вернее, на мое родимое пятно.

— Я должна отвечать на этот вопрос?

— Не хочешь — не надо. Сама же завела этот разговор. Но раз не хочешь говорить — не говори.

Мэй молчала, точно никак не могла решить, что делать дальше. Глубоко затянулась, наполнив дымом легкие, и медленно выдохнула. Затем вялым движением сняла очки и, крепко зажмурившись, повернула лицо к солнцу. Я посмотрел на нее, и мне показалось, что время постепенно замедляет свой ход. «Точно завод кончается», — подумал я.

— Он умер, — наконец сказала она бесцветным голосом, словно смирившись с чем-то.

— Умер?

Мэй стряхнула на землю пепел. Подняла полотенце и несколько раз провела им по лицу, вытирая пот. Потом, будто вспомнив о важном деле, стала быстро объяснять деловым тоном.

— Мы гнали на приличной скорости. Это случилось недалеко от Эносимы.

Я безмолвно смотрел на нее. Она держала с двух сторон за кончики свое белое пляжное полотенце и прижимала его к щекам. От зажатой между пальцами сигареты вился белый дымок. Ветра не было, и он поднимался прямо вверх, как дым от миниатюрного сигнального костра. Мэй, похоже, никак не могла решить, что ей делать дальше — плакать или смеяться. Во всяком случае, мне так показалось. Она долго балансировала на этой едва различимой грани, с трудом удерживаясь на ней, пока все-таки не справилась с собой. Вернув лицу прежнее выражение, положила полотенце на землю, затянулась сигаретой. Было уже почти пять, но жара ничуть не спадала.

— Я убила его. Конечно, я не думала этого делать, просто хотелось подойти поближе к той самой грани. Мы и до того раза все время так гоняли. Это такая игра. На полном ходу я сзади закрывала ему глаза, за бока щекотала… И ничего не было. До того самого дня…

Мэй подняла на меня глаза.

— Нет, Заводная Птица. Я не чувствую, что меня кто-то обесчестил. Я только хотела подобраться поближе к этой липкой гадине. Выманить ее, вытащить как-нибудь наружу и раздавить в лепешку. А чтобы вытянуть ее на свет божий, надо правда дойти до самой грани. Иначе ничего не получится. Здесь нужна вкусная приманка. — Она медленно покачала головой. — Не думаю, что меня обесчестил кто-то. Но ведь я и не спаслась. Сейчас никто не может меня спасти. Мир кажется совершенно пустым, Заводная Птица. Все вокруг какое-то фальшивое. Настоящее — только эта тварь, что во мне засела.

Мэй долго сидела, вдыхая воздух маленькими равномерными глотками. Вокруг не было слышно ни звука — ни птиц, ни цикад. Во дворе повисла гробовая тишина. Мир и впрямь будто вымер.

Точно вдруг что-то вспомнив, она повернулась ко мне. Ее лицо лишилось всякого выражения — с него будто смыли все краски.

— А ты спал с этой Критой Кано?

Я кивнул.

— Ты будешь мне писать с Крита? — спросила она.

— Буду. Если поеду. Я еще окончательно не решил.

— Но ведь собираешься?

— Наверное, все-таки поеду.

— Иди сюда, Заводная Птица! — позвала Мэй, приподнявшись в шезлонге.

Я встал и подошел к ней.

— Сядь сюда.

Повиновавшись, я сел рядом.

— Дай я на тебя посмотрю.

Какое-то время она пристально глядела на меня, потом положила одну руку на мое колено, а ладонью другой прикоснулась к отметине на щеке.

— Бедная Заводная Птица, — проговорила Мэй почти шепотом. — Ну и достанется тебе. Ты и знать ничего не будешь, и сделать ничего не сможешь. Так вдруг, ни с того ни с сего, над полем проливается дождь. А теперь закрой глаза, Заводная Птица. Крепко-крепко закрой. Так, будто тебе их клеем намазали.

Я крепко зажмурился.

Мэй Касахара коснулась губами моего родимого пятна. Губы у нее были тонкие и маленькие — не губы, а хорошо выполненная имитация. Провела по пятну языком, медленно облизав каждый миллиметр кожи. Рука девушки по-прежнему лежала у меня на колене. Ощущение от ее влажного теплого прикосновения пришло из неведомой дали, из самых дальних мест, лежащих за самыми далекими на свете полями. Взяв меня за руку, она приложила ее к ссадине у глаза. Я легонько погладил сантиметровый шрам, и движение ее души, дрогнув еле заметно, передалось мне через кончики пальцев, словно прося о чем-то. Кто-то, наверное, должен обнять эту девчонку, крепко прижать к себе. Не я, а кто-то другой. Тот, кто может ей дать что-то.

— Заводная Птица, напиши мне, если поедешь на Крит. Я люблю длинные-предлинные письма. Только никто мне не пишет.

— Напишу, — сказал я.

17. Самое простое дело

Утонченная месть

Что оказалось в чехле от гитары

На следующее утро я пошел и сфотографировался на паспорт. Когда я уселся в студии на стул, фотограф долго, профессиональным взглядом ощупывал мою физиономию, а потом, ни слова не сказав, удалился и принес пудру, которой замазал пятно у меня на правой щеке. Потом отошел назад и тщательно отрегулировал освещение — яркость и угол падения лучей, чтобы пятно не бросалось в глаза. Глядя в объектив, я по указанию фотографа изобразил на лице подобие слабой улыбки. «Приходите послезавтра, днем будет готово», — сказал фотограф. Вернувшись домой, я позвонил дяде и сообщил, что через несколько недель, возможно, съеду из его дома. Извинился, что все так неожиданно получилось, и рассказал, что Кумико, не предупредив, ушла от меня. Прислала письмо, пишет — больше не вернется, а я хочу на время уехать отсюда. На сколько? Пока не знаю. Дядя, выслушав мои объяснения, погрузился в молчание. Казалось, он что-то обдумывал.

— А я до сих пор думал, что у вас с Кумико все хорошо, — наконец сказал он со вздохом.

— По правде говоря, я тоже так думал, — признался я.

— Можешь не говорить, если не хочешь, но должна же быть какая-то причина. Что она вдруг ушла?

— Любовника, похоже, завела.

— Ты догадывался?

— Не то чтобы догадывался. Она сама мне написала. В письме.