Друд, или Человек в черном - Дэн Симмонс

В глубине души я просто не хотел работать. Я гораздо больше предпочитал ночные походы на Погост Святого Стращателя по четвергам и последующие долгие часы блаженного забытья, исполненного чудесных прозрений. К великому своему разочарованию, я обнаружил, что посещавшие меня божественные видения решительно невозможно описать пером — такое не под силу никому, даже самому одаренному мастеру слова, даже Шекспир и Китс, я твердо уверен, оказались бы здесь бессильны, доведись вдруг одному или другому гению восстать из небытия в каком- нибудь лондонском опиумном притоне. И уж конечно, подобная задача была не по плечу такому внутренне несвободному человеку и лишенному воображения писателю, как Чарльз Диккенс. Каждую неделю я замечал в темных глазах Короля Лазаря выражение, свидетельствовавшее, что он ясно видит и мое неуклонное восхождение к божественной природе, и мое неуклонное погружение в пучину мрачного разочарования, вызванного неспособностью поделиться с миром вновь обретенным знанием через посредство беспомощных, инертных букв, что беспорядочно расползались по белому листу бумаги, подгоняемые моим пером, точно неповоротливые трилобиты в чернильных панцирях. Сейчас я понимаю: эти неуклюжие письменные знаки являлись всего лишь стенографическим воспроизведением жалобных стонов, какие испускают одинокие обезьяны с незапамятных времен, когда Земля и ее сестра Луна были молодыми.

Все прочие обстоятельства, в круговороте которых я жил поздней осенью 1866 года, казались слишком нелепыми, чтобы иметь значение: по-прежнему продолжавшаяся дурацкая история с Друдом или не Друдом, бесконечная шахматная борьба за власть между инспектором Филдом, Неподражаемым и мной, обольстительные нежности и невыносимые кошачьи концерты моих женщин, неспособность отыскать на бумаге вход в недра моей следующей книги, негласное и не упорядоченное никакими правилами соревнование с Чарльзом Диккенсом…

Но все разом переменилось, когда одним пятничным утром в конце ноября, после долгой восхитительной ночи в притоне Короля Лазаря, я вернулся домой в пропахшем опиумным дымом костюме и застал в гостиной Диккенса с Кэролайн. Она сидела, откинув голову назад, с закрытыми глазами и совершенно экстатическим выражением лица, а Диккенс производил у нее над головой месмерические пассы, изредка дотрагиваясь до висков и что-то нашептывая.

Прежде чем я успел заговорить, оба они повернулись ко мне. Кэролайн открыла глаза, а Диккенс вскочил на ноги и воскликнул:

— Дорогой Уилки! Вы-то мне и нужны! Мы должны сию же минуту отправиться на вокзал. Я хочу показать вам нечто поистине поразительное.

Глава 18

— Я должен убить кого-нибудь, — заявил Диккенс.

Я кивнул, но не произнес ни слова. Следовавший в Рочестер поезд уже миновал станцию Гэдсхилл.

— Я убежден, что мне необходимо кого-нибудь убить, — сказал Диккенс. — В моих чтениях не хватает единственно убийства. Все прочие человеческие страсти и эмоции отражены в нынешней, более широкой подборке номеров, подготовленных мной к следующему турне. Там есть все… кроме убийства. — Он подался вперед, опираясь на трость, и пытливо взглянул на меня. — Как вы считаете, друг мой? Может, стоит включить в программу сцену убийства Нэнси, переписанную в сторону большей выразительности?

— Почему бы и нет? — промолвил я.

— Действительно, почему бы и нет, — хихикнул Диккенс. — Ведь речь идет всего-навсего о человеческой жизни.

Отчасти его словоохотливость объяснялась тем, что за время поездки он уже трижды хорошо приложился к своей фляжке с бренди. Каждый раз, когда вагон сильно встряхивало или дерга ло, Диккенс судорожно вцеплялся в спинку кресла впереди или лез в карман пальто за фляжкой.

Когда я поинтересовался, что означала сцена с месмерическим сеансом в моей гостиной, он рассмеялся и пояснил, что моя дражайшая сожительница находилась в расстроенных чувствах и рассказала ему о моих подагрических болях, усиливающейся бессоннице и возрастающей опиумной зависимости. Диккенс заверил Кэролайн, что магнетическое воздействие мигом погрузит меня в сон без всякого лауданума, имеющего вредные побочные эффекты, и как раз обучал ее месмерическим приемам, когда я вошел.

— Она способная ученица, — сказал он; поезд с грохотом несся к Рочестеру мимо болотистых пустошей, исхоженных нами с Диккенсом вдоль и поперек. — Позвольте Кэролайн попробовать замагнетизировать вас сегодня вечером. Ручаюсь, вы будете спать без всяких опиумных снов и проснетесь бодрым и полным сил.

Я издал неопределенный звук. Честно говоря, от мерного покачивания вагона и монотонного стука колес меня клонило в сон. Я провел долгую ночь в притоне Короля Лазаря, и нельзя сказать, чтобы я там спал в общепринятом смысле слова. По счастью, хотя день нынче выдался необычайно погожий для ноября, с самого утра дул крепкий ветер, и предательский запах опиума почти полностью выветрился из моей одежды, пока мы быстро шагали к вокзалу.

— Так вы говорите, мы собираемся с кем-то встретиться в Рочестере? — спросил я.

— Именно так. — Диккенс положил обе руки на медный набалдашник своей трости. — С двумя дамами. Моя давняя приятельница для меня и дама для вас, дорогой Уилки. Мы отобедаем в одном замечательном местечке. Насколько я понимаю, обслуживание там превосходное.

Замечательное местечко с превосходным обслуживанием оказалось кладбищем, расположенным за древней каменной громадой Рочестерского собора. Упомянутыми дамами оказались не особо тайная возлюбленная Диккенса Эллен Тернан и ее мать. Логика подсказывала, что миссис Тернан станет «моей дамой» на сегодня.

Когда я стоял там среди надгробий в бледном свете послеполуденного ноябрьского солнца, учтиво кланяясь и беседуя о разных пустяках с двумя женщинами, я всерьез задавался вопросом, не повредился ли Диккенс рассудком.

Но нет, странное поведение Чарльза Диккенса объяснялось далеко не так просто. Когда мы четверо неторопливо двинулись в глубину кладбища (миссис Тернан и Эллен сказали, что приехали в Рочестер навестить дядюшку Эллен и времени у них в обрез), я осознал, что, с точки зрения Диккенса — искаженной, извращенной, самооправдательной, — в данном свидании нет ничего из ряда вон выходящего. Свою связь с Эллен Тернан он скрывал почти от всех — мой брат Чарльз сказал мне, что Диккенс частично посвятил своих дочерей и Джорджину в тайну своих внебрачных отношений после того, как Мейми одним воскресным днем случайно встретила в Лондоне своего отца в обществе мисс Тернан, а инспектор Филд сообщил мне, что Эллен Тернан несколько раз приезжала в Гэдсхилл-плейс, — но он явно считал меня человеком надежным и абсолютно безвредным. Кому я могу разболтать что-то? Диккенс не только знал по опыту, что я буду хранить молчание, но также понимал, что в силу обстоятельств моей частной жизни (еще больше усложнившихся на прошлой неделе, когда Марта Р*** вернулась в Лондон) я слыву изгоем общества, а потому никогда не стану обсуждать частную жизнь Диккенса в печати ли, в частных ли беседах.

Вероятно, миссис Тернан знала о моей ситуации с Кэролайн Г***: пожилая дама держалась со мной весьма холодно в течение всего пикника. Очевидно, бывшая актриса (насколько я понял, они с Эллен ныне давали уроки сценической речи в своем новом доме в Слау, за который платил Диккенс) успела набраться аристократических замашек с той поры, когда мне довелось общаться с обеими женщинами во время представлений «Замерзшей пучины». Миссис Тернан со своим вновь приобретенным аристократизмом напоминала старый шлюп, густо обросший ракушками.

Мы четверо медленно шагали по кладбищу, пока Диккенс не выбрал плоское надгробье на свой вкус. По обеим сторонам от продолговатой мраморной плиты располагались плоские камни пониже. Диккенс скрылся за каменной оградой высотой футов пять — за ней стоял наемный экипаж (с ливрейным слугой на козлах), и мы видели только голову Неподражаемого, покуда он разговаривал с возницей, а потом вместе с ним направился к багажному отделению кареты. Диккенс вернулся с четырьмя подушками, положил их на плоские надгробные камни рядом с продолговатой мраморной плитой и пригласил нас сесть.

Мы подчинились. Эллен и миссис Тернан были явно обескуражены столь необычным — если не сказать кощунственным — использованием подушек в месте вечного упокоения. Голые ветви высокого дерева, росшего поблизости, отбрасывали на выбранные нами надгробья резкие, словно начерченные чернилами тени. Мы сидели в неловком молчании, не в силах завязать светскую беседу, а Диккенс торопливо направился обратно к калитке, зашел за ограду и еще раз коротко переговорил со слугой.

Минуту спустя Неподражаемый вернулся с большой клетчатой скатертью — которую аккуратно расстелил на мраморной плите, превратив надгробье в пародию на обеденный стол, — и белой салфеткой, перекинутой через руку на манер, принятый у исполненных самомнения официантов с адамовых времен. Через несколько секунд он снова скрылся из виду и с помощью слуги выставил на каменную ограду ряд тарелок. Надо сказать, все это выглядело вполне обыденно, словно мы находились в парижском уличном ресторанчике. Потом Диккенс торопливо подошел к нам, по-прежнему с перекинутой через руку салфеткой, и с видом вышколенного метрдотеля обслужил всех нас, начав, разумеется, с дам.