Друд, или Человек в черном - Дэн Симмонс

— А означает это, что за этой стенкой склеп, а в склепе каменный гроб, а в гробу рассыпавшийся в прах старикан!

Я почувствовал на себе значительный взгляд Диккенса, явно восхищенного мастерством Дредлса, но оставил за собой право не изображать никаких восторгов. Здесь речь шла вовсе не об открытом французами феномене ясновидения, вызывавшем у меня известный интерес. В конце концов, мы находились в церковной крипте. И без грубого старого пьяницы с каменотесным молотком любому было ясно, что за стенами тут покоятся кости.

Дредлс стал спускаться. Теперь нам требовался фонарь, а фонаря у нас не имелось. Я нащупывал тростью неровные ступени каменной лестницы, которая закручивалась по спирали вокруг одного из толстенных столбов, насквозь пронизывающих крипты и подпирающих кровлю собора. Я оделся легко, поскольку погода стояла на удивление теплая и солнечная для ноября, и теперь дрожал от сырого подземного холода, мечтая поскорее вернуться домой, к растопленному камину.

— Ну да, — сказал Дредлс, словно прочитав мои мысли, — холод здесь похужей, чем наверху. Это все сырость. Вездесущая сырость. Это холодное дыхание мертвых стариканов, что лежат по обе стороны от нас, под нами, а сейчас уже и над нами. Дыхание мертвецов проникает в собор, оставляет грязные потеки на каменных стенах и портит красивые фрески, от него гниет древесина и певчие дрожат в своих балахонах. Дредлс слышит, как сырость сочится из щелей и трещин в старых гробах, слышит так же отчетливо, как слышит отклики мертвых стариканов на свой стук.

Я уже открыл рот, собираясь высказаться в саркастическом тоне, но в следующий миг вновь раздался резкий стук каменотесного молотка. На сей раз мне почудилось, будто я тоже расслышал что-то необычное в дробной россыпи многократного эха. В каменной лестничной шахте голос Дредлса прозвучал неожиданно громко.

В семи футах за этой стеной лежат сразу два старикана, оба с епископскими посохами, — видать, зацепились друг за друга своими клюками, случайно встретившись в кромешной тьме, — и лежат они в старинной подземной часовне, замурованной еще в те времена, когда головы летели с плеч и все пили за здоровье Красавчика Принца Чарли[12].

Мы с Диккенсом остались стоять на месте, а Дредлс спустился еще на дюжину ступенек. От холодного прикосновения сырого воздуха, обтекающего щиколотки и шею, волосы шевелились на голове.

«ТУК-ТУК-ТУК… ТУК-ТУК… ТУК-ТУК-ТУК-ТУК».

— Вот оно! — воскликнул Дредлс, возгласом своим породив жутковатое раскатистое эхо. — Слышите?

— Что мы должны услышать, мистер Дредлс? — спросил Диккенс.

В темноте раздался скребуще-скользящий звук.

— Всего лишь моя складная линейка, — сказал Дредлс. — Дредлс производит замеры здесь в темноте. Производит замеры, вот что Дредлс делает. Стена тут потолще… два фута камня, потом четыре фута пустоты. Дредлс слышит по стуку: какие-то головотяпы, хоронившие этого старикана, оставили кучу мусора промеж каменным гробом и каменной стеной. В шести футах за стеной лежит старикан среди осыпавшейся с потолка каменной крошки и оставленного ротозеями мусора — лежит себе и ждет, в гробу без крышки. Ежели я пробью тут стену киркой да молотком покрупнее, этот старикан, в епископской он шляпе или нет, сядет, откроет глаза и скажет: «Дредлс, дружище, я чертовски долго тебя ждал!» А потом он рассыпется в прах, как пить дать.

— Пойдемте отсюда. — Я хотел произнести эти слова шепотом, но голос мой прозвучал очень громко в темной, сырой шахте винтовой лестницы.

Снаружи, в тающем вечернем свете, Диккенс дал нахальному старику несколько монет и взмахом руки отослал прочь, поблагодарив напоследок и рассмеявшись заговорщицким (как мне показалось) смехом. Дредлс поковылял восвояси, по-прежнему прижимая к груди свой узелок. Он не успел отойти от нас и на двадцать футов, когда вдруг раздался визгливый крик: «Кук-ка-ре-ку! Я — останусь — без — чайку! Кик-ки-ри-ки! Тогда — башку — побереги!» — и на субъекта в сером фланелевом костюме обрушился целый град камней.

— Ах, какой персонаж! — воскликнул Диккенс, когда Дредлс и полоумный мальчишка наконец скрылись из виду. — Какой восхитительный персонаж! Знаете, дорогой Уилки, я впервые увидел мистера Дредлса, когда он высекал надпись на надгробной плите — для могилы недавно опочившего кондитера и пекаря, кажется. И когда я представился, он тотчас заявил: «В моем мире я малость смахиваю на вас, мистер Диккенс». Потом Дредлс повел перед собой рукой, указывая на все надгробья, уже изготовленные и находящиеся в процессе изготовления, и промолвил: «В том смысле, что живу в окружении своих творений и слов, как любой популярный писатель».

Диккенс снова рассмеялся, но я остался холоден и равнодушен. В соборе, теперь освещенном, хор протяжно выводил: «Ответьте, пастыри, ответьте мне-е-е…»

— А знаете, Уилки, — сказал Диккенс, по-прежнему пребывавший в прекрасном расположении духа, несмотря на поздний час и крепчающий студеный ветер, который гнал сухие листья по мраморной надгробной плите, несколько часов назад служившей нам обеденным столом, — мне кажется, я знаю имя здешнего регента.

— Да ну? — промолвил я тоном, явственно свидетельствовавшим об отсутствии у меня всякого интереса к данному обстоятельству.

— Да. По-моему, его зовут Джаспер. Джейкоб Джаспер. Нет, Джон Джаспер. Точно. Для своего любимого и любящего племянника — просто Джек.

Диккенс не имел обыкновения вести подобные праздные разговоры, во всяком случае — столь банального содержания.

— Да неужели? — сказал я таким тоном, каким отвечал Кэролайн, когда она тараторила без умолку, отвлекая меня от чтения газеты.

— Вот именно, — подтвердил Диккенс. — А вы знаете тайну мистера Джаспера?

— С чего бы вдруг? — осведомился я с легким раздражением. — Я еще секунду назад не знал даже о существовании вашего регента.

— Да, действительно, — согласился Диккенс, потирая руки. — Тайна мистера Джаспера заключается в том, что он опиоман.

Кровь прихлынула к моему лицу, я невольно выпрямился и расправил плечи. Кажется, я с полминуты не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Опиоман наихудшего пошиба, — продолжал Неподражаемый. — Мистер Джон Джаспер не признает никакого лауданума, никаких опиумных настоек, употребляемых цивилизованными белыми людьми в медицинских целях. О нет! Мистер Джон Джаспер отправляется в наихудшие кварталы Лондона, а потом в наихудшие трущобы наихудших кварталов и находит там наихудший — то есть для него наилучший — опиумный притон.

— Неужели? — с усилием выдавил я.

Я чувствовал, как холодная сырость расползается по моим костям, проникая в самый мозг, сковывая язык.

— И вдобавок ко всему наш регент — убийца, — сказал Диккенс. — Хладнокровный, расчетливый убийца, который даже в своих опиумных грезах замышляет убить человека, его любящего и всецело ему доверяющего.

— Диккенс, — наконец пробормотал я, — о чем вы, собственно, говорите?

Он хлопнул меня по спине, и мы зашагали через кладбище к дороге, где нас уже ждал недавно вернувшийся экипаж.

— Это все выдумка, разумеется, — со смехом сказал он. — Смутный проблеск идеи общего замысла — некий персонаж, некий намек на сюжет. Вы же знаете, как это бывает.

Я с трудом сглотнул.

— Ну конечно. Так значит, сегодняшний день посвящен именно этому? Вы собираете материал для очередного вашего романа? Который, возможно, планируете опубликовать в «Круглом годе»?

— Не для моего романа! — воскликнул Диккенс. — А для вашего, дорогой Уилки! Для вашего «Змеиного зуба».

— «Змеиного ока», — поправил я. — Или «Ока змея».

Диккенс небрежно махнул рукой — мол, никакой разницы. Я уже едва различал его лицо в сгустившемся мраке. Фонари на карете были зажжены.

— Неважно, — промолвил он. — Главное — сама история. У вас есть ваш замечательный сержант Кафф. Но даже самому лучшему сыщику нужна некая тайна, подлежащая раскрытию, если вы хотите увлечь и заинтересовать своего читателя. Именно с целью подсказать вам идею подобной тайны я и устроил сегодня пикник и встречу с Дредлсом.

— Тайна? — тупо переспросил я. — Я нигде не усмотрел никакой тайны сегодня.

Диккенс широко повел перед собой обеими руками, указывая на темный собор и еще более темное кладбище, полное надгробных памятников и могильных плит.

— Представьте себе отъявленного негодяя, друг мой, хладнокровного и расчетливого, который убивает просто из желания испытать на собственном опыте, что такое убийство. Причем убивает не родственника, как было в деле Роуда, в свое время вызвавшем у нас с вами живой интерес, — нет, он убивает незнакомого или малознакомого человека. Убийство без всякого мотива.

— Но зачем кому бы то ни было идти на такое? — спросил я, ничего не понимая.