Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

Одеяло пахнет мною. За пять лет оно пропиталось моим запахом. Через несколько дней я сдам его на склад, и комендант общежития, проверив, нет ли дыр и чернильных пятен, отправит его в прачечную. Там одеяло окончательно забудет обо мне, а осенью, чистое и пушистое, укутает какую-нибудь неизвестную мне первокурсницу.

Половина пятого. Комната медленно и печально теряет свое очарование. Книги на полке снова превращаются в учебники по аналитической химии и славянским литературам. Гаснет фонарь за окном, тают тени тополиных веток, и кружевной занавес опять становится застиранной марлей, а ковер над кроватями химичек — потрепанной таблицей Менделеева с чьим-то лихим росчерком на пустых, оставленных для неоткрытых элементов клетках.

Мария во сне пододвинулась ко мне совсем близко. С такого расстояния очень интересно рассматривать ее лицо. Красивая. Просто непонятно, почему ребята с нашего курса не любят с ней танцевать. Мария спит и смешно морщится, пытаясь освободиться от прядки волос, упавшей к ее губам. Распределение ее не волнует, она отличница и имеет право выбирать что захочет: Пловдив, Русе или Бургас. Не слишком-то приятно жить в одной комнате с отличницей — ни посвистать, ни радио включить без спросу, а ночью хочешь не хочешь приходится видеть во сне солнце.

Наши руки лежат на подушках совсем рядом. У Марии рука широкая, с квадратными ногтями, точно такая же, как у ее матери, ямбольской крестьянки в расшитой монистами безрукавке. Она приезжала к нам прошлой весной, просидела полдня на дочкиной кровати, а мы потом целую неделю ели домашнее печенье и отдающие погребом яблоки. Моя мама никогда не приезжала навестить меня, только присылала корзиночки с крутыми яйцами и письма. В последнем сказано: постарайся, доченька, вернуться в Пловдив. Скажи там, в комиссии, дом, мол, у нас в Пловдиве и отец болен астмой. Сама знаешь…

Что я знаю? В Пловдив поедет кто-нибудь из отличников, может даже Мария. А меня, кто знает, куда меня пошлют…

Главное — явиться на комиссию спокойной и с гладкой, как можно более гладкой прической. Начну с того, что мы с Михаилом женаты вот уже четыре месяца, а до сих пор не живем вместе и что если меня не пошлют в город, куда он получил назначение, то… Тут нужно сказать что-нибудь очень сильное и трогательное. Пока, правда, я не могу придумать ничего подходящего, но на комиссии, надо надеяться, что-нибудь соображу. У меня уже так бывало на экзаменах.

С постели я не встаю, а вскакиваю, потому что иначе правый угол пружинного матраца нестерпимо скрипит.

Самое хорошее в нашем студенческом общежитии — это душ. Горячую воду, правда, дают не часто, да и тогда кочегар фокусничает, наверное, ему нравится, что мокрые девушки, завернувшись в халаты и простыни, бегают к нему в подвал объясняться. Холодная вода обжигает кожу, я закрываю глаза и забываю обо всем на свете, даже о распределении. Я думаю только об августе… Михаил сказал, что мы поедем к морю… и будем жить вместе. Поставим палатку, сложим очаг из двух камней… Хлопает дверь, но у меня нет никакого желания открыть глаза и взглянуть, кто пришел.

— Доброе утро. Ты еще спишь?

У самого моего лица сияет белозубая улыбка Сюзанны. Она из Сенегала. Под душем ее красивое черное тело похоже на омываемую дождем статую. Сюзанна знает очень мало болгарских слов, но говорить с ней интересно: могут, конечно, получиться двусмысленности, но уж зато не будет сказано ничего ненужного.

— Сегодня распределение?

— Да.

— Ты куда?

— Куда пошлют.

Сюзанна больше не спрашивает. Может, не знает других вопросов, а может быть, холодная струя тоже напоминает ей поток и чье-то обещание. Прозрачная мыльная пена, ненужная и чужая, скатывается с ее темной кожи. Сердце мое вдруг сжимает грусть-разлучница. Ведь я наверняка уже никогда не увижу эту девушку из Сенегала. Ее красивое тело будет рожать детей, танцевать и отдыхать в густой, словно вырезанной из черной бумаги, тени пальм, но никогда больше Сюзанна не будет так близко от меня, чтоб можно было рассмотреть на ее левом виске три топкие черточки какого-то древнего племенного знака.

Я выхожу тихонько, потому что не хочу, чтобы Сюзанна открыла глаза, ведь, быть может, кипящая струя напоминает ей поток и чье-то обещание.

Выглаженная еще с вечера голубая блузка дожидается меня, расправленная на спинке стула.

2

В такие часы многое забывается… Забываются экскурсии и групповые снимки, на которых ребята всегда лежат впереди, а кто-нибудь из девушек непременно попадает в объектив именно в тот момент, когда нужно поправить волосы. Забываются вечера в стройотрядах и спасительные слова, которые друг шепнул тебе на экзаменах. И сколько еще всего забывается в часы, когда, столпившись у дверей кабинета, где заседает комиссия по распределению, двадцатитрехлетние парни и девушки напряженно ожидают начала своей жизни!

Дверь пропускает нас поодиночке. Хуже экзаменов — туда мы входили по четыре человека сразу. Новое, разъединяющее чувство пронизывает воздух. Сегодня даже самые разговорчивые купили себе сигареты, чтобы поменьше общаться. Нас вызывают по списку.

— Борислава Антонова Костова.

Бориславы нет… Прищурив глаза, мы переглядываемся, и общий гнев ненадолго сближает нас.

— Велика Панайотова Терзийска.

Белокурая Велика дрожащими пальцами поправляет воротничок блузки, ее коричневая шерстяная кофточка выкрашена ореховой листвой, и мы все рассматриваем сложный узор котленской вязки — розочки и листочки. У самой двери Велика оборачивается, и только тут некоторые из нас замечают, что ее голубые глаза удивительно красивы и ничуть они не деревенские, как считалось у нас на курсе.

Велика остается в кабинете недолго. Судьба ее решается просто: из Котленского округа — в Котленский округ. Голубые глаза смеются, но каждый сейчас думает только о себе и не в состоянии понять эту чужую радость — вернуться учителем в родное село.

— Георгий Пеев Бозлышки, — вызывает секретарша.

— Нет его, — отвечает кто-то из нас.

Георгия нет. Он пишет стихи и еще на втором курсе женился на высокой девушке из квартала Лозенец, которая долго ходила к университету встречать его после лекций.

Я стою недалеко от двери, и мои вчерашние однокурсники один за другим проходят мимо меня. Проходят с незнакомыми лицами, преображенные первым прикосновением ожидающей нас жизни. Димитр и Эмма целуются на глазах у всех, но мы не в силах даже усмехнуться по этому поводу. Вместе! Они будут вместе в каком-то маленьком придунайском городке, имя которому Вместе.

— Ты уже? — Кто-то трогает меня за плечо.

Мария, конечно, позавтракала. Отличницы имеют право завтракать даже в день распределения. Пловдив, Русе или Бургас… Три наши отличницы, надо думать, договорятся между собой тихо и вежливо, как и подобает отличницам. Две другие тоже здесь, спокойные, чуждые всему окружающему, как посетители в коридоре больницы.

Николай, наш капитан, тоже жует. И этому безразлично, куда его пошлют, была бы только работа для жены, да речка неподалеку.

— Так я им и скажу, — объясняет он. — Я был офицером, знаю, что такое приказ, но пусть там будет хоть какая-нибудь речушка, потому что рыболову без воды жизни не будет.

— Генчо Алексиев Стоянов.

Этот человек мне противен с первого курса. Когда записывались в стройотряд, Стоянов держал речь: «Ударим по отступникам, товарищи!» Отступников не нашлось. Из всего курса не поехал в стройотряд только он сам, потому что отправился в Польшу по туристской путевке. Сейчас Стоянов идет к двери, сияя широкой улыбкой, слишком привычной, чтобы быть искренней.

Идут мимо мои однокурсники, входят и уходят. Счастливые и грустные, растерянные и спокойные, все они почему-то страшно торопятся. Некогда пожать руку, сказать «до свидания», которое для многих из нас может превратиться в «прощай».

А Михаила нет. Обещал не опаздывать, а сам не пришел; потом опять будет сваливать на трамваи.

— Николина Бонева Георгиева?

Глупый вопрос. Секретарь комиссии держит в руках мой раскрытый паспорт, и уж если бы кто-нибудь другой захотел получить мое место, наверное, предпочел бы сделать это по телефону. Окна комнаты выходят на юг. Члены комиссии сидят спиной к окну, и, пока мои глаза не привыкли к свету после темного коридора, я долго вижу не людей, а одни лишь смутные силуэты.

— Куда бы вы хотели, товарищ Георгиева? — спрашивает меня чей-то утомленный бас.

Две незнакомые женщины шепчутся, сдвинув головы над моими документами. Бас принадлежит человеку в очках. Я встречала его в университетских коридорах, но кто он такой, не знаю. Помню даже, что однажды в буфете я перед самый его носом влезла без очереди и, невзирая на его возмущенный взгляд, купила сигареты. Сейчас он сидит в самом центре за полузасохшей бегонией, и, по-видимому, отвечать нужно именно ему. На концах стола теснятся представители округов, перед ними неровной разномастной стеной выстроились портфели. Мне почему-то кажется, что все эти плохо выбритые, невыспавшиеся мужчины ехали в Софию совсем по другим делам и что перед самым отъездом, когда машина уже трогалась, прибежал кто-то из Отдела народного образования: «Слушай, найди там новых учителей…»