Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

Женщина, словно догадавшись, что речь идет о ней, подняла голову. Мне стало неловко.

— А вот та, молоденькая — инженер Веса Жикова, — продолжал историк, придвинувшись ко мне еще ближе, — собирается замуж за нашего учащегося со второго курса.

В комнату вошла запыхавшаяся нянечка и спросила, кто здесь новенькая по болгарскому, потому что ее вызывает директор.

— Я должен поговорить с вами по одному очень сложному делу, — начал директор, как только я уселась на неудобный стул перед его столом. — Мне не хотелось занимать вас этим в первый же день.

Значит, я верно тогда почуяла, что он о чем-то умалчивает.

— Речь идет о месте для преподавателя болгарского языка, — после неловкой паузы продолжал директор. — Мне хотелось бы быть с вами вполне искренним, да и лучше, чтобы вы с самого начала были обо всем осведомлены. Третья ставка у нас есть только на этот учебный год. Я ни в коей мере не хочу сказать, что будущей осенью именно вы должны будете перейти в другую школу, и очень не хочу, чтобы вы так поняли мои слова.

Я едва удержалась от язвительного: «А как?» Честно говоря, мне было все равно, где я буду работать следующей осенью, но в этой предопределенности было что-то уж очень обидное.

— Не обижайтесь, — угадал мои мысли директор. — Киранова и Андреева также знают об этом, но должен вам сказать, что они работают у нас уже давно, а вам придется еще потрудиться, чтобы мы имели возможность вас оценить.

— Кажется, я понимаю…

— Очень рад. Хотя подобное условие могло бы кое-кому показаться препятствием для начинающего педагога, я уверен, что при определенных обстоятельствах оно может стать неплохим стимулом. Именно это соображение и заставило меня рассказать вам все. Хотя вы рано или поздно узнали бы правду, с моей стороны было бы непорядочным молчать до конца учебного года, а потом поставить вас перед совершившимся фактом.

— Да, — искренне ответила я. — Спасибо за предупреждение, хотя, честно говоря, ваши слова меня несколько обескуражили.

— Ни в коем случае! — бодро прервал меня директор. — Начинайте учебный год спокойно, покажите все, на что вы способны. Если встретятся трудности, обратитесь к Кирановой. Она с удовольствием вам поможет. И Андреева тоже, разумеется.

Вечером я еле дождалась Михаила, чтобы рассказать об испытании, которому подверглась в кабинете директора.

— Э, он правильно сделал, что выложил тебе все как есть, — подумав, высказал свое мнение Михаил. — Похоже, тебе предстоит нелегкий год. Но для меня самое важное — чтобы ты осталась такой, какая есть. А теперь давай сходим «к нам», хочешь?

Ходить по недостроенному дому не разрешалось, но строители нас уже знали. Наша квартирка на седьмом этаже была не заперта, и на голом бетонном полу еще виднелись следы нашего последнего посещения. Прислонившись к шершавой стене, я, в который уже раз, расставила столы, книжные шкафы, кровати, оборудовала уголок для детских игрушек.

— Скорей! — тревожный голос Михаила заставил меня вздрогнуть. — Иди сюда скорее!

Чего только я не вообразила себе за те считанные мгновенья, пока бежала через переднюю! Даже оголенный кабель, обвившийся вокруг руки Михаила. Оказалось — пустили воду. Напрягая изогнутую никелированную шейку, кран выталкивал в раковину тонкую ржавую струйку. Мы тут же напились. Вода была чудесная, она скрипела на зубах и превращалась в смех.

Внизу на лестнице нас догнал мастер. Он спускался с крыши, и от его спецовки пахло ветром.

— Еще месяц. Настелим паркет, и готово.

Толстые пальцы мастера порылись в Михаиловых сигаретах и выбрали самую мягкую.

— В вашу квартиру я пошлю одного парнишку, Каменчо. Для инженера, скажу, Каменчо, настелишь паркет поплотней, чтоб не скрипел. Ступишь, сердце порадуется. Вообще-то мы норму гоним, но для вас я распоряжусь.

Во дворе на веревке, протянутой между лесами, какая-то женщина развешивала белье.

— Поди сюда, Василка, познакомься, — окликнул ее мастер. — Мы с женой все по новым стройкам слоняемся. Никак не получим своего жилья. Да иди же сюда, Василка!

Женщина, не улыбаясь, протянула мне влажную руку. За ней на веревке, натянутой между лесами, покачивались мокрые брюки с вывороченными карманами и голубой детсадовский халатик.

— Ходил уж я, нельзя сказать, что не ходил, — продолжал рассказывать о своей беде мастер, подгоняемый настойчивым взглядом жены. — Повсюду ходил, одни обещания. Возьму вот брошу все и уеду. Не смотри на меня так, Василка. Третьего дня я в горсовете так прямо и сказал: если б, говорю, я мяч гонял, вы бы уж сто раз меня прописали.

— Йордан… — осторожно прервала его жена.

— А ты в горком сходи, — посоветовал Михаил. — Прежде всего туда надо было пойти.

Мастер переглянулся с женой.

— Да я и пойду. Вот завтра, как кончим, вымоюсь и схожу.

Пересекая площадь, я обернулась. Наш дом прозрел. За чужим окном, в чужой комнате мягко и трепетно горела керосиновая лампа мастера.

6

Свои первый школьный день я обдумала еще тогда, в середине августа. Не было у меня первого школьного дня — был первый школьный вечер…

Как потом рассказывали мне мои ученики, я испуганно остановилась у дверей, и все решили, что я новая студентка. К доске я кинулась, а когда добралась до кафедры, кто-то шепнул:

— Ну уж…

Спас меня опоздавший. Он топтался на пороге, и на большом пальце у него висели мотоциклетные очки. Под подбородком из выреза джемпера торчала тетрадь. Наверное, сунул туда, чтобы не мять в кармане или уберечь от ветра.

— Можно сесть?

Я строго ответила:

— Нет!

Так отвечали когда-то мои учителя, и я очень хотела быть похожей на них. А он, верно, торопился на этот первый урок, наказывал жене купить ему тетради, пересекал улицы на красный свет, бегом поднимался по лестнице. Но всего этого я тогда еще не знала.

Опоздавший вышел.

Я думала начать с Ботева. Приготовила красивые, гладкие фразы, но в голове у меня вертелась лишь одна строфа из «Хаджи Димитра» — больше ничего. В университете нас готовят ко всему на свете, но только не к первому уроку. Ученики, взрослые мужчины, смотрели на меня и ждали. Тетради казались странно маленькими и слишком белыми в их больших черных руках. И тогда мне в голову пришло самое глупое — я велела им надписать тетради. Ученики склонили головы, а я, спасшись от их взглядов, быстрым движением проверила, хорошо ли у меня сзади застегнута молния. Затем я прошлась между рядами. Воздух над партами был гораздо теплее, чем около доски, и я сразу же почувствовала, как насыщен он запахом горячего железа, влажного угля, бензина, машинного масла — всего того, к чему еще час назад прикасались руки моих взрослых учеников. Это было дыхание моей I «б» группы.

Я тихонько шла между рядами, наклоняясь над тетрадями, чтобы уже сейчас узнать их имена. И вдруг увидела нечто невероятное — седеющий мужчина с третьей парты, надписывая тетрадку, употребил… «ять»…

А я еще хотела говорить о Ботеве! Пришлось начинать с «ятя». Я объясняла, писала, мел скрипел у меня на зубах, а когда обернулась, ученики устало смотрели на меня, а тетрадки у них были открыты уже на четвертой странице. Двое на последней парте спали, прислонив головы к стене.

Итак, из моего опрометчивого решения с первого урока запомнить фамилии всех учеников ничего не получилось. У меня даже не осталось времени проверить их по списку. Запомнила я только лицо седоволосого с третьей парты. Поняв, что объяснять про «ять» я начала из-за него, он покраснел, на бритых щеках у него выступили два смешных алых пятна, и весь урок он старался не встречаться со мной взглядом. Запомнила я и другое — на этом первом уроке мои взрослые ученики скованно склонялись над белыми страницами, словно их руки, привыкшие к важной и трудной работе, не могли найти меру силы, необходимой для легкого движения карандаша по бумаге. От напряжения некоторые совсем по-детски шевелили губами. Я смотрела на их седеющие виски, и внезапно меня охватил страх: в этой школе наука не будет похожа на дорогу вперед, здесь она будет возвращением к тем далеким годам, которые все эти люди когда-то упустили. Я не имела права ошибаться. У них не было времени ни на одну мою ошибку.

Я продолжала диктовать. Учащиеся еще не знали моего голоса и не могли уловить, как он изменился. Иначе они тут же поняли бы, что их преподавательница перепугана.

За открытым окном догорал закат, медленный, придавленный заводским дымом, стелившимся над солнцем. Пыль теплоэлектростанций тяжко плыла над посеревшими крышами.

— Можно мне выйти на минутку?

Он стоял у зеленой полосы висящих на стене ватников, крупный, темнобровый, в руке его поблескивала цепочка с ключом. Меня удивило, как это я до сих пор его не заметила.