Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

— Видела? — Тодоров, похоже, не признавал другой тональности для своего голоса, кроме шепота. — Обернись назад, только осторожно. Вон тот высокий, под портретом Паисия, и есть любовник Весы Жиковой.

Я не обернулась. Я была похожа на человека, которому в кучке миндаля случайно попалось горькое зернышко, а он не может его выплюнуть, потому что вокруг люди. Больше того, он вынужден проглотить его, не переставая улыбаться. Тодоров, выставив свое римское копье, пошел дальше, шептаться с кем-нибудь другим. Я не обернулась. Гадкое слово жгло мозг. Но, если вдуматься, разве слова могут быть гадкими? В университете нас научили определять корни и окончания слов, выяснять их происхождение и по удивительным, как сказки, законам угадывать века и пути их движения.

Любовник… Наверное, когда-то это слово было нежным и красивым, оно заставляло славянок опускать светлые глаза и алой кровью забивало мочки ушей. Потом слово состарилось, его правда выветрилась и исчезла, потому что мы, люди, погубили ее своим нечистым шепотом. Кто-то умный первым почувствовал это и придумал новое слово — любимый. С детских лет всяческие таблички учат нас: «Берегите лес!», «Берегите траву!» А слова?

— Вас директор зовет! — Нянечка смотрит на меня таинственно, не мигая. — Найди, говорит, новенькую по болгарскому и скажи, пусть идет ко мне. Сразу же.

Директор грыз фисташки, и круглая пепельница на его столе была заполнена белесыми лодочками скорлупок.

— Звонили из Отдела народного образования. Присылают нам из Софии исключенного.

Он покончил с фисташками и, говоря, сцепил пальцы лежавших на столе рук. Со стороны могло показаться, что директор меня умоляет.

— Возьмите его к себе в группу. Вам, как молодому педагогу, это будет очень полезно.

— Хорошо, — сказала я, потому что даже не представляла себе, что можно ответить как-нибудь иначе.

После уроков красивая математичка подождала меня, чтобы вместе идти домой. Она спросила, не слишком ли широк каракулевый воротник ее нового пальто. И разумеется, даже не дослушала ответа. На улице она сунула свою мягкую руку мне под локоть.

— Вы до сих пор живете в гостинице? Мы тоже когда-то просидели там целый месяц. Дороговато. А почему вы не поехали в Пловдив?

Для этой женщины нет никаких тайн.

— В гостинице ведь не разрешают стирать? Приходите ко мне. У меня «Рига» с центрифугой.

И, разнеженная собственной добротой, пообещала мне также горячую воду, таз, веревку и прищепки. Не сказала только одного — адреса. А я уже четыре раза стирала у нашей химички, той самой, которую Тодоров назвал «змеей».

Химичка жила в низеньком флигельке, в самом углу большого, полного ребятишек двора. Комната у нее чистая, на окнах кружевные занавески. На столе стопка книг. Над узкой кроватью — фотография мужчины в летном шлеме. Пока я осторожно, стараясь не брызгать, стирала, она что-то читала, и я, подымая голову, видела ее темно-русые, посеребренные на висках волосы. Даже не пыталась подкраситься. Потом я во дворе развешивала белье, и откуда-то выскочил хозяин, подвижный старичок с шахтерским значком на фуражке. Засуетился, подтянул потуже проволоку и несколько раз назвал нас «девушки». Скрестив на груди руки, преподавательница химии смотрела на меня и грустно улыбалась.

У гостиницы красивая математичка протянула мне свои мягкие пальчики и еще раз спросила:

— Так вы придете?

Я не ответила.

Дежурная разложила сегодняшнюю почту за своим стеклянным оконцем. Я издалека узнала бледный мамин карандаш. И вдруг с необычайной остротой захотела иметь наконец свой собственный почтовый ящик.

8

Инженер Харизанов все еще не составил окончательного расписания. Так получилось, что три дня подряд у меня не было занятий в моей группе, и, прежде чем я увидела новенького, из Софии прибыл пакет с его характеристикой. Исключен за кражу золота!

Новенький сел на свободное место рядом с Иваном Дочевым, горноспасателем. Худенький, в ученической куртке, наверное купленной матерью в софийском магазине.

Опять я забыла захватить мел. Руки мои упорно не желали привыкать к этой пыльной учительской обязанности. Плотник Стоилчо Антов со своей стратегической первой парты тут же заметил упущение и выскочил с легкостью, неожиданной для его большого тела.

Я вписала в журнал имя новичка: Мариан Павлов Маринов.

— Деду-то как обидно, — тихо проговорил Семо Влычков, а Иван мрачно взглянул в его сторону.

Сначала я попыталась увидеть порок в лице этого мальчика, но это было самое обычное юношеское лицо, с темным пушком на скулах. Я искала порок в его глазах, но и они были обычны — карие, только немного помоложе и более невыспавшиеся, чем у других. Наконец мне показалось, что я поняла — руки! Худые, смуглые, и каждая беспокойна сама по себе, каждая — как отдельный человек.

Я решила, что с ним все же нужно поговорить, и на перемене подозвала его к себе, чувствуя, что смущаюсь гораздо больше, чем он.

— Я не стану тебя расспрашивать о прошлом.

Ему было всего восемнадцать, и у него уже было прошлое…

— Не стану… Честное слово, — как будто он просил его у меня, это честное слово.

На губах у мальчика словно бы мелькнула усмешка.

— Только знай… здесь такие дела не пройдут.

Карие глаза смотрели на меня в упор. В них не было ни вины, ни раскаяния. Глаза были пусты, и это было самое страшное.

— Ты уже работаешь?

— В Шахте четыре, — хмуро ответил мальчик.

— У Ивана?

— У него.

Только сейчас я заметила под ученической курткой синий свитер Ивана Дочева с двумя красными оленями на груди. Ясно, шахтер уже принял мальчика под свою сильную руку.

Несколько месяцев спустя мне рассказали: первую ночь парнишка провел на вокзале. На вторую — к нему привязалась какая-то женщина, но Иван случайно увидел их в потемках, обругал женщину, влепил парню пару затрещин и отвел в шахтерское общежитие. Комендант уперся — у парня не было паспорта. Но шахтер швырнул на стол свой и грозно рявкнул.

В тот же вечер, возвращаясь в гостиницу, я встретила их еще раз. Оба торопились в ночную смену. Впереди, с сигаретой в зубах, тяжело вышагивал Иван Дочев, а в двух шагах от него рысцой трусил новичок. Парнишка кивнул мне, а шахтер выплюнул сигарету и хрипловатым голосом сказал:

— Спокойной ночи, товарищ Георгиева.

Я почувствовала себя очень неловко, потому что вынуждена была ответить:

— Спокойной работы.

Со спины они походили на отца и сына. Один — в ватнике и брюках, заправленных в резиновые сапоги, другой — в школьной курточке с воротником, поднятым, чтобы прикрыть уши от холодного ветра. Шахтер старше Мариана всего на шесть лет, но в то время, когда он с лампой Дэви в руках преследовал гремучую смерть в галереях рудника, мальчишка, начитавшись потрепанных книжонок, решил украсть золото. Не деньги, не часы, не велосипед — именно золото. Пакет, присланный из софийского техникума, очень подробно рассказал обо всем. В кабинете теологии имелась коллекция металлов: железо, цинк, медь — одинаковые, довольно увесистые куски, а среди них, в специальной рамочке, на ватной подстилке — ниточка золота. Такие коллекции есть во всех школах, и они порой убийственно действуют на юные головы, внезапно и очень грубо открывая детям ценность золота. И Мариан Маринов разбил стекло, вынул золото вместе с ватой и коробочкой и уже к утру ухитрился его потерять. А через несколько дней в наш город в голубом запечатанном конверте полетела характеристика.

Не знаю, так ли уж нужно доверять написанным кем-то характеристикам. Ведь в них неизбежно должна быть какая-то двойственность. В них рассказывается не только о том, на кого они написаны, но и о том, кто их писал. Вот автобиография — дело иное, в ней человек отражается целиком, даже если он что-то придумывает или о чем-то умалчивает.

Приводя в порядок документы моей группы, я особенно ярко запомнила свидетельство Филиппа и автобиографию Костадина. Свидетельство моего самого старшего ученика совсем выцвело, измятое годами и карманами. Красивыми, каллиграфически выписанными буквами начальная школа имени княгини Евдокии удостоверяла, что в 1941–1942 учебном году Филипп Николов Филев закончил ее с «хорошими успехами и похвальным прилежанием». А Костадин на большом белом листе написал только: «Родился в Бургасе, возраст — двадцать шесть лет, вальцовщик на Металлургическом комбинате».

Андреева предупредила меня:

— Первым надо спрашивать того, кто, но вашему мнению, может хорошо ответить. Очень важно, чтобы их не испугал сам факт вызова.

И я решила, что первым будет Филипп. Мне показалось, что, услышав свое имя, он слегка побледнел, потом провел ладонью по губам и встал. У доски он очень напоминал мне моего отца. Те же откинутые со лба волосы, те же две вертикальные морщинки между бровями. Отец говорил, что по таким морщинкам можно узнать, сколько у человека детей. Никогда не забуду я этот опрос.