Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

уже внизу, я тебя держу, — успокаивал его Арнуг.

Ниэльм обмяк, выпустил ванты и соскользнул прямо в объятия Арнуга. Он судорожно обвил его руками и обхватил ногами, и тот несколько шагов по палубе нёс его на себе, поглаживая по спине. Глаза мальчика были зажмурены, а взгляд Арнуга, сосредоточенный и суровый, отражал серый свет пасмурного неба.

Ещё на палубе была особенная достопримечательность — деревянная рама, к которой госпожа Аэльгерд велела привязать себя, чтобы держаться в стоячем положении. Стояло это сооружение на шканцах и было обнесено ограждением из столбиков с цепями, а рядом располагалась мемориальная табличка, надпись на которой гласила, что госпожа Аэльгерд из этого положения командовала битвой, пока в неё не попало ядро из сжатой хмари.

Другое ограждение с пояснительной табличкой стояло вокруг места, где уже смертельно раненную навью-флотоводца, сняв с рамы, уложили на палубу. Когда-то здесь всё было обильно залито кровью, но сейчас, конечно, от крови не осталось и следа: всё отскоблили и начисто отмыли, а палубу в процессе ремонта заново покрыли защитной пропиткой, и выглядела она как новенькая — ни пятнышка. Слишком тяжёлым было бы зрелище, если бы всё оставили в первозданном виде.

Далее они спустились внутрь и осмотрели кубрик, камбуз, боевые палубы стрелков. Ниэльм посидел за одним из столов, за которыми матросы принимали пищу; на нём даже стояло несколько комплектов посуды. Спальные подвесные места для команды располагались везде, где только можно, в том числе и на палубах для стрелков, между бойницами: народу было много, приходилось тесниться. Тут же находились и столы с лавками для приёма пищи. Изнутри корабль был покрыт побелкой, внутренние палубы сияли глянцем и образцовой чистотой. Ящики для оружия не пустовали: в них лежали сабли, кинжалы, боевые топоры. Ниэльму хотелось забраться в подвесную койку, и Арнуг разрешил. Правилами посещения корабля-музея такое не дозволялось, но мальчику сделали исключение.

Осмотрели они также адмиральскую и капитанскую каюты. Каюта госпожи Аэльгерд была очень скромна и включала в себя спальное место, умывальник, шкаф для одежды и стол со стульями. Под стеклянным коробом на вешалке-манекене висел парадный мундир госпожи главнокомандующей, на котором осталась дырка от той роковой стрелы, но пятна крови, конечно, тщательно удалили. Ниэльм очень долго рассматривал мундир, обходя стеклянный короб кругом. Парадное облачение было сшито превосходно и подогнано точно по фигуре, и по его покрою можно было судить о телосложении госпожи Аэльгерд, которое отличалось изяществом. Глава флота была высокого роста, но худощавая, с узкими запястьями и длинными конечностями — что называется, «тонкая кость». Рядом на маленькой подставочке лежали перчатки, а с другой стороны стояли высокие сапоги, спереди прикрывавшие колено. Стоячее положение голенищам придавали распорки внутри.

К личной каюте примыкал рабочий кабинет, пол которого был выложен чёрно-белой плиткой. Посередине — стол со стульями из тёмного дерева, на нём лежали развёрнутые морские карты, несколько книг, также стоял кувшин и кубки. Имелся и салон — нечто вроде небольшой гостиной и по совместительству столовой. Стол мог вместить восемнадцать персон. Он был накрыт, как для приёма гостей, но, увы, больше никто не мог собраться здесь во главе с самой госпожой главнокомандующей...

Капитанская каюта была устроена примерно так же. Для пущего уюта Арнуг, покидая корабль, подарил музею немного своих личных вещей, чтобы каюта выглядела жилой. Семья госпожи Аэльгерд поступила так же, отдав на корабль-памятник некоторые предметы, принадлежавшие ей.

— Осталось осмотреть корабельный лазарет, — сказал Арнуг.

Судовой госпиталь состоял из общего помещения для раненых и хирургического кабинета. Обитый листами металла стол стоял посреди операционной, а рядом — столик с инструментами. Госпожу Аэльгерд приносили сюда дважды: в первый раз — ещё живую, с перебитым стрелой позвоночником, во второй — уже бездыханную, с застывшим безжизненным взором и обильными потёками крови изо рта, которая брызнула фонтаном при разрыве аорты. Здесь её тело обескровили и ввели в сосуды и внутренние телесные полости спирт, после чего опустили в бочку с семидесятиградусной хлебной водой, чтобы сохранить до погребения. Плыть в последний путь предстояло далеко.  

Здесь стоял Арнуг, покрытый брызнувшей на него кровью госпожи Аэльгерд, и смотрел, как судовые врачи совершают последние процедуры над телом, которое ещё совсем недавно было живой и мыслящей госпожой главнокомандующей, а сейчас — всего лишь бесчувственными, безжизненными останками. Слово «труп» — ужасное и грубое, не поворачивался язык так называть телесную оболочку, принадлежавшую той, кого все уважали и любили.

А в углу стояла... неужели та самая бочка?!

Ниэльм побледнел, у него затряслись губы. Арнуг, забыв о собственной старой боли, быстро подхватил его, сгрёб в объятия и прижал к себе.

— Не бойся, дружок... Не бойся, — шептал он, поглаживая его по спине.

— Это... та бочка? — еле слышно пролепетал мальчик посеревшими от ужаса губами.

— Нет. Просто такая же. Та бочка хранится в другом месте, её не показывают.

— Она... где-то здесь?

— Конечно, нет.

Вцепившись в Арнуга и зажмурив глаза, Ниэльм прошептал:

— Я хочу отсюда уйти...

— Пойдём. Я тоже не прочь подышать свежим воздухом, — глуховато проговорил Арнуг.

Прижимая к себе Ниэльма, он понёс его на верхнюю палубу. Ясно было, что осмотр корабля на этом закончен.

Ветер налетал снова и снова, беспросветные тучи сыпали мельчайшую дождевую морось. Арнуг с вцепившимся в него Ниэльмом на руках стоял на палубе, и Онирис тихонько прижалась к его широкой спине. Одной рукой она ворошила волосы братца, второй осторожно поглаживала плечо Арнуга, мысленно одевая себя и их коконом из светящихся завитков сердечного тепла. Она отгораживала их этим коконом от беспощадного ветра, от терзающей боли, окутывала спокойствием и уютом, нежностью и лаской.

«Люблю тебя... Люблю», — сказал мыслеголос Арнуга в её голове.

«И я тебя, господин Арнуг», — таким же образом ответила Онирис.

Матушке не было места в этом коконе. Ей тоже стало не по себе в лазарете, но Онирис не замечала её, та в эти мгновения перестала для неё существовать.

Арнуг пробыл в столице ещё две недели. Онирис виделась с ним по вечерам почти каждый день: они гуляли по улицам, заходили в любимую кондитерскую Онирис выпить чашку отвара тэи. У них в доме Арнугу больше бывать не хотелось, но Онирис всё же удавалось его уговорить.

— Ты не к матушке придёшь, а к Ниэльму, — убеждала она. — Он очень полюбил Эллейв и скучает по ней, а теперь ещё и от тебя в восторге!

Ниэльм Арнугу тоже пришёлся по