Новый Мир ( № 5 2012) - Новый Мир Новый Мир

Профессиональный литератор, выпускница Литературного института — так представляет ее аннотация, — Лета Югай в своей четвертой книге (для поэта, кому еще нет тридцати, — завидная судьба!) демонстрирует, к счастью, не «профессионализм», а еще незатертое видение мира, ей (и читателю) доставляет удовольствие сам процесс вербализации, фиксации мгновенного ощущения. Проживание любого эпизода представляется значимым («Между трех вокзалов, между шпилей, часов, вершин, / между трех дворцов цветут тюльпаны — от белых до золотых. / Между трех — за вычетом луж, бомжей, голубей, машин, / остается крохотный пятачок. / Остается двадцать минут на двоих...»). Каждая деталь здесь, как в детстве, укрупнена и видима как бы в бинокль («Черная курочка-тетерка бежит по траве / между веток поваленных, стеблей скрещенных, бугров, кочек. / Бусина-глаз на маленькой голове. / Бежит, хлопочет. Взлетать не хочет. / ёИ куда тебе нужно, чтобы я взлетела? В такую осень / трава вся ушла в семена, / ни силинки лишней, / тяжелеют тучи, заползают меж рам осы, / а ты — ну что ты пугаешь? Какой ты хищник”»). Неудивительно, что Лета Югай — хороший детский поэт и веселый и яркий художник: вышедшую в том же году в Санкт-Петербурге детскую книжку стихов «Где трава высока» она проиллюстрировала своими собственными полноцветными рисунками.

Интересно, что река у Леты Югай, как и у другой вологодской поэтессы — Наты Сучковой ( Н а т а  С у ч к о в а. Деревенская проза. М., «Воймега»,  2011, 76 стр.), занимает чуть ли не ключевое место в поэтическом топосе. Однако если у Сучковой река (особенно замерзшая, по которой герои ходят аки посуху) скорее знак остановленного времени, возможно даже — границы жизни, безвременья, то у Леты Югай, несмотря на зимнее, пограничное название книги, она служит как бы символом воды вообще, в частности моря, вообще развернутых, распахнутых пространств, будущего. Завершающий книгу цикл «Филологический факультет» наиболее профессионален, сконструирован и, соответственно, искусствен — это скорее всего некий «мостик» между этой книгой и более поздними, более «филологическими» и сложными стихами, основанными на наговорах и «темных» народных распевках (их-то и читала Лета Югай на последнем вологодском фестивале).

Здесь имеет смысл добавить, что в аспирантуре МПГУ Лета Югай занимается северорусскими похоронными причитаниями. К тому, какое место в современной жизни занимает народное , мы еще вернемся в этой книжной полке.

 

А н д р е й  Ч е м о д а н о в. Я буду все отрицать. М., «Воймега», 2011, 112 стр. («Творческое объединение ёАлконостъ”»).

О книге Андрея Чемоданова я уже коротко писала в последнем на этот момент выпуске журнала «Воздух», потому постараюсь не повторяться.

«Воймега» издает гланым образом поэтические книги выпускников Литературного института. Чемоданов не исключение — вот выписка из его биографии на Литкарте:

«Родился в Москве. С 1985 по 1987 учился на врача в Ленинграде. С 1987 года по 1989-й — рядовой СА в Средней Азии. В 1989 году вернулся в Ленинград, в 1991-м — в Москву. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Работал курьером, снабженцем, дворником, сторожем, помощником режиссера, рецензентом, продавцом гжели, книг...»

Биография, что называется, сугубо поэтическая, и портрет поэта-маргинала — часть адресованной читателю игры (или просто коммуникативного жеста): с черно-белой обложки книги с таким мрачно-эксцентричным названием на нас смотрит очень мрачный, очень брутальный поэт в черных-черных очках. Надо сказать, одно из самых знаменитых стихотворений Чемоданова как раз о людях в черном («это кто под жарким газом / с железяками в подсумке / представляется мосгазом / шепелявит про форсунки? / это кто с лицом соседа / искаженным тихой болью / как вчерашняя газета / говорит пришел за солью? // это снова люди в черном / человеки в темно-черном / чем-то черным проперченном / не открою ни за что»). «Люди в черном», как известно, — название ироничного и печального триллера о спецслужбах, контролирующих в мегаполисах Земли быт и жизнедеятельность легальных и особенно нелегальных пришельцев-эмигрантов, вот и стихи Чемоданова ироничны, жестки и урбанистичны. И по-своему графичны: но это именно графика миллеровско-родригесовского «Города грехов» — черно-белая, но с яркими, чуть ли не кислотными цветными штрихами... Чемоданов, в сущности, пишет новую городскую мифологию, и пришельцы с терминаторами в его текстах не то чтобы постоянно гостят, но регулярно туда заглядывают («этим утром / вплотную к ночной постели / зелёные / как абсент / человечки / с красными / как абсент / глазами / наклоняются / шепчут в уста / я маша / но я знаю не маша / никто не маша / кроме маши»). В этой книге — как в хорошем нуар-фильме — много флешбэков, крупных планов и монологов (собственно, вся книга состоит из монологов); детство и юность героя не то чтобы утерянный рай, но утонувшая атлантида — время кончилось, декорации унесли, и больше уже ничего не будет.

«Мне года два / байкал / стол для пикников / за столом сидят буряты и мой отец / они пьют водку и закусывают копченым омулем / я сижу под столом и разглядываю незабудки / я знаю слова / байкал омуль водка / и / незабудки».

 

В и к т о р  К о в а л ь. Особенность конкретного простора. М., «Новое издательство», 2011,  150 стр.

Биография поэта Виктора Коваля на Литкарте лаконична: «Окончил Московский полиграфический институт. Рисует иллюстрации для книг, журналов и газет». Библиография — тоже: В и к т о р  К о в а л ь. Участок с Полифемом. СПб., «Пушкинский фонд», 2000, и: В и к т о р  К о в а л ь. Мимо Риччи. Стихи с приложением. М., «ОГИ», 2001. Добавим к этому, что Виктор Коваль родился, согласно аннотации «Нового издательства», в 1947 году. Человек посторонний вполне может задаться вопросом — а почему поэт, известный, судя по воспоминаниям Михаила Айзенберга [13] , еще с середины 70-х как автор стихийно-абсурдистских текстов (поначалу для них писал музыку и исполнял Андрей Липский, затем, в середине 80-х, Коваль начал исполнять-выкрикивать их сам, став таким образом родоначальником русского рэпа), выпустил свою первую книгу лишь в новом веке? Не знаю. Однако то, что Коваль и без книг был фигурой культовой, несомненно.

Коваль, с непроницаемым лицом и пластикой актера театра Кабуки читающий-играющий свои тексты-«речовки», — поэт закрытый. Об этой «закрытости» — относительно второй его книги — писал и Лев Рубинштейн [14] . Конечно, рэп. Конечно, мощный элемент импровизации — вернее, та степень артистизма, при которой импровизацией кажется все. Конечно — «лирика, кабаре, балаган, шаманское камлание», но и «ни то, ни другое, ни третье». Конечно, раек (Владимир Губайловский [15] ). Но и не только раек.

Коваль фиксирует сиюминутное, мимолетное — и притом почти всегда абсурдное; пластика стиха меняется с изменением ситуации — будь то придуманный разговор птиц с его роскошной звукописью и пышной лексикой, с вкраплениями канцелярита и уголовного арго («— А каковы указания ваши? / — Шат ап, шпана, нишкни у параши. / — Пап, а что такое — нишкни и шат ап? / — Цыц! — Ну, пап… / — Когда наступают такие дни, / Как День глухаря, то, конечно, — нишкни…»); или фантасмагорическая история о том, как к герою, вызвавшему во сне пожарных, эти самые пожарные да еще «два сержанта с акаэмами» приехали наяву («Конечно, в принципе, ты, брат, невиноватый. / Но не учел серьезности момента. / И засветился, как дурак, тогда ты, / Когда в Москве вокруг — одни теракты, / А в воскресенье — выбор Президента!») — причем с совершенно неожиданным кунштюком в конце; или же вполне вроде бы житейская история, происшедшая с героем на станции метро «Арбатская»…

И здесь же — философски отстраненные и очень ироничные минималистские зарисовки или, напротив, развернутые и не менее философичные и тоже очень ироничные прозаические этюды с обязательным невозмутимо-абсурдистским резонерским умозаключением, массив которых так и озаглавлен: «Мысль».

 

В л а д и м и р  К у ч е р я в к и н. В открытое окно. М., «Книжное обозрение [Арго-Риск]», 2011, 64 стр.  («Книжный проект журнала „Воздух”», выпуск 58).

Пятая книга поэта с биографией не менее «поэтической», чем у Чемоданова, — «окончил Калининградский политехникум по специальности „техник-механик целлюлозно-бумажной промышленности”. Работал слесарем, жил в Петербурге на вокзале, пел с цыганами, потом окончил филологический факультет Ленинградского университета. Последние годы живет в поселке Воймега Новгородской области, переводит с английского языка». Стихи Владимира Кучерявкина — финалиста премии Андрея Белого (2001) — «неудобные», как бы царапающие, изобилующие семантическими сдвигами и аграмматизмами («Какой роскошный девушка в штанах. / Садится в кресло, мне внимательно внимает. / И вот олень мелькнул в глазу, подобно страх, / и очи дивные его сверкают… // „Пойми, такие папиросы, словно эти, / Не подойдут неопытной душе! / Дай сердце мне в неопытной душе! Дерзай, дерзай и нас держи в секрете” »). Обэриутская питерская линия — остранение, неожиданные ритмические и смысловые повороты при некоторой сухости и скупости инструментария («…Куда бежите вы, немой автобус? / Постой же, люди, дай шепну на ухо! // А он, растрепанный, не слышит даже. / Он только в землю, голый, смотрит, / Не знает, что она, как мышка, померла…»). Кучерявкин сопрягает не то что далековатые, но и вовсе разноприродные понятия. Борис Шифрин в предисловии [16] к «Избранному», вышедшему в «Новом литературном обозрении» ровно 10 лет назад, пишет о способности поэта не столько «останавливать мгновение» (тезис сам по себе довольно избитый), сколько преломлять это самое мгновение через неявное, почти не обозначенное авторское «я» — «…наплывают явления, свидетель отдан во власть этого потока. Эта стихия не разделяется на причины и следствия, она до или вне логических конструкций. Субъективным оказывается только подмечание, фиксация вниманием».