Новый Мир ( № 5 2012) - Новый Мир Новый Мир

Доктору не до них. Вместе с Мефистофелем он поднимается к границе вечных снегов и там вдруг видит природное чудо — горячий, голубой, плюющийся в небо гейзер. «Ты знаешь, как это устроено? — Не знаю. Мне не положено. Я же не Бог. — А я знаю: горячая жидкость поднимается вверх, холодная устремляется вниз…» Все. Наука сильнее черта. Пошел вон!

Тут совершается перелом, ради которого все это кино, собственно, и затеяно. Голодный, подавленный, сомневающийся, измученный чувством вины, потерянный Фауст впадает в экстаз, превращается в титана, в сверхчеловека, не нуждающегося ни в Боге, ни в черте. Он дерзко разрывает договор, подписанный кровью, и жестоко, как змею, забивает прячущегося в расщелине Мауриция камнями. А затем один, свободный и неподсудный, отправляется в Новое время — в залитое солнцем распахнутое пространство вечных снегов.

Средневековый мир, утративший веру в Бога, в фильме уже созрел для этого взлета (или падения). Нечистый оставался в нем единственным агентом метафизической полиции нравов, страх перед злом и расплатой — последней ниточкой, удерживавшей эту реальность от беспредела человеческого дерзания. Недаром «ад», куда черт намеревается загнать Фауста, — средневековый, дисциплинарный ад с рыцарскими доспехами, генералами, войнами, иерархией и неизбывным чувством вины. Вернуть туда сомневающегося ученого гуманиста — вот цель, в жертву которой пришлось принести несчастную Гретхен и ее безвинно погибших родственников.

Но Фауст бунтует и, поправ все договоренности и запреты, объявляет самого себя богом. Человек, как он есть — ничтожный, слабый, отягощенный голодом, одержимый похотью, гордыней, жестокостью, буйством и лицемерием, возомнивший, что способен осчастливить все мироздание. Ясно, что с ним будет дальше. Отвергнув и Бога и черта, он станет переть напролом, пожертвует миллионами ради химеры вселенского счастья и будет весьма удивлен, когда в какой-то момент его все-таки настигнет расплата. Когда наступит распад тела и распад личности и власть неумолимо выскользнет из его слабеющих рук. Что, собственно, мы и видим в фильмах «Телец» и «Молох».

За все придется отвечать перед Небом. Счастлив, кто знает это, как император Хирохито. Проклят, кто позволил себе забыть, как юберменши Европы.

Европейский постмодернистский мир действительно являет собой довольно унылое зрелище. И не в последнюю очередь потому, что наша цивилизация в Новое время слишком резко оторвалась от своих религиозных, духовных корней. Но консервативный романтик Арабов и вечно печальный нарцисс и визионер Александр Сокуров (не оставляет ощущение, что его альтер эго в этой картине — вовсе не взбунтовавшийся Фауст, а несправедливо обиженный Мефистофель) ищут спасения в том, чтобы напомнить заблудшим хотя бы о существовании черта.

Мне же кажется, что спасение все-таки в Ком-то ином…

[17] См.: «Кинообозрение Натальи Сиривли». — «Новый мир», 2005, № 9.

 

ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

Правильно говорят: дай событию хоть чуть-чуть войти в историю — издали лучше видно.

Годами ходит по электричкам киевского направления энергичная, подтянутая тетка с хозяйственной сумкой и громогласно-наигранными призывами. Ее «дацзыбао» в нашей семье уже в лексикон вошло: «Сказки! Детям — сказки! Кто забыл купить? Почему грустим? Ну-ка не грустить мне», — и так далее. При этом тетенька отчего-то страшноватая. Может быть, от ее наступательного оптимизма, лезущего без мыла в оплаченное нами privacy у вагонного окна?

Оказывается, между таинственными «сказками детям» (книжечки невнятные и доморощенные) она еще и билеты раздает на некие «семинары»: «сходите, развейтесь», «послушайте умных людей».

А развеивают-то, оказывается, дианетики-сайентологи.

«Сказки. Детям — сказки. Почему грустим?»

Впрочем, жизнь у нас и так сказочная: ведь кто-то же шесть лет тому назад сообразил начать сбор подписей под интернет-вопросом президенту страны: «Как Вы относитесь к пробуждению Ктулху?» Несколько тысяч набралось вопрошателей.  И президент что-то отвечал про «потусторонние силы»: Рунет же обязывает.

Говард Филлипс Лавкрафт немедленно завертелся на своей сковороде как пропеллер.

Теперь президентский кот Дорофей, вопиют озабоченные блогеры, куда-то напрочь пропал.

Или все-таки не пропал?

Одинцовская полиция делает заявление: ничего, мол, о коте мы не знаем, заявлений не поступало. Это утка какая-то. Так кот или утка? Блогосфера волнуется, как та биомасса в советском фильме «Через тернии к звездам». Волнение — игровое, но действительно массовое: где же наш Дорофей, что сам хозяин? Наконец в микроблоге руководителя страны появляется: «По поводу котэ. Из источников, близких к Дорофею, стало известно, что он никуда не пропадал. Всем спасибо за беспокойство».

Многотысячный сетевой выдох облегчения. Ведь до 1 апреля нам еще целых четыре дня.

«В сказке Пушкина попа заменили на купца» — с третьей позиции яндексовой «сегодня в блогах» (пишу в конце марта) эта тема снова перебралась на первую. Лично мы по поводу поступка издательского отдела Свято-Троицкого собора в городе Армавире особого ужаса не испытали: редакция В. А. Жуковского — существует, она неоднократно издавалась и, кстати, давным-давно представлена в Сети в самом том виде, как выходила с 1840-го по 1882-й. Ежели вы хотите читать своим детям аутентично-рукописный, вошедший в нашу правозащитную плоть и любимый большевиками вариант с попом, а не купцом Остолопом, — читайте, его никто не запрещает.

А в кубанских православных семьях готовы попробовать пушкинскую «Сказку…» — в редакции Жуковского.

Лет пять назад это бы даже новостью не было.

Понадеемся, что до осквернения могилы добросердечного Василия Андреевича дело не дойдет, — ведь это он в свое время заменил одного героя на другого. Взял, так сказать, ответственность.

Вспоминая знаменитое пушкинское про груди, прорезавшиеся зубки и кормилицу, а также биографию автора «Певца во стане русских воинов» и «Леноры» (особенно в части дружбы с Пушкиным), мне трудно заподозрить его в банальном «охранительстве» и «пресмыкании» перед цензурой. Достаточно прочитать письмо к А. Х. Бенкендорфу февраля-марта 1837 года. Это письмо о Пушкине, но за ним встает и внятный портрет самого Жуковского, разбиравшего бумаги поэта, среди которых была и «Сказка о попе и о работнике его Балде».

Но общество и свободолюбивые СМИ интересует не Жуковский, конечно.

Впрочем, расскажу и я пару сказок.

Давно это было, еще до русской революции. Открывали в одном уездном городе новую больницу. Начальство собралось, земство, в столовой накрыли столы. Доктора вошли, а садиться за трапезу не хотят: «Пока вы это не уберете, — указывает один из них на образок Божьей Матери в уголке, — не сядем». Убрали. Через несколько лет продвинутые в свободолюбии соотечественники уже прикуривали в храмах от лампадок — прямо на глазах у попов. А чтобы не ходить слишком далеко, можно перечитать маленький рассказ Солженицына «Пасхальный крестный ход» (1966), аккурат про патриаршее подворье середины 60-х в элитарном нынче Переделкине. Только кто ж его читать будет.

Вторая сказка посвежее. Взялся тут один небездарный с(о)ветский детписатель перелагать ребятишкам (для заработка и укрепления связей с издательской инфраструктурой) житие православного святого. Переложил как смог, книгу издали с красивыми картинками. Автор получил деньги. А потом оправдывался в своем кругу: «Вы же понимаете, мне-то самому это (тут следует брезгливая гримаса)…» Ну и так далее. Чем не сказочка про добро и зло?

Однако обзор православной детской литературы у нас, надеюсь, все-таки когда-нибудь состоится (вспомним, думаю, и детского писателя Никифорова-Волгина, расстрелянного в 1941-м, да и к современным книжкам приглядимся).

И чтобы не развивать более сию сказочную тему, приведем, пожалуй, маленькое стихотворение Семена Липкина, опубликованное в нашем журнале в начале 1999 года (оно немножко о другом, но сюда отчего-то попросилось). Кстати, автор был иудейского вероисповедания, правда, и любил горячо Христа с Божьей Матерью.

«Добро и зло соседствуют исконно, / Слиянные, втыкаются в тупик. / „Из дерева — дубина и икона”, / Как Бунину сказал один мужик. // Являют сходство властвующих лица, / На многих дьявола видна печать. / Нам остается лишь одно: молиться, / А светлых слов не находя, — молчать». Помочь же тому, кто посчитает, что это стихи монологом исключительно «про начальство», боюсь — невозможно.