Забывший имя Луны - Екатерина Мурашова

– Дай мне, – жадно сказал краснодеревщик. – Дай мне твой телефон. Я бабу Дусю проводить должен. В последний путь. А потом и сам тронусь…

– Ну, так мы?… – нерешительно спросил врач.

– Да, – сказал Аполлон, старомодно щелкнул каблуками и склонил голову. Все собравшиеся насельники повторили его жест. Володя глотнул из неизвестно откуда взявшейся бутылки и тихо и проникновенно запел:

– Я теперь вспоминаю как песнюПионерии первый отряд,Вижу снова рабочую ПреснюИ знакомые лица ребят,Красный галстук из скромного ситцаПервый горн, первый клич: Будь готов!В синем небе я вижу зарницыЗолотых пионерских костров…

Никто из насельников, кроме Володи и ушедшей бабы Дуси, не имел врезавшегося в память пионерско-комсомольского прошлого, а потому слов никто не знал, но музыкальный Мишель и худенький режиссер «Логуса» подхватили лиричный, чуть печальный мотив и довели его до конца вместе с Володей. Прощание с бабой Дусей завершилось.

Глава 14. Кешкины университеты

(Кешка, 1995 год)

Снова оказавшись на улице, Кешка не слишком печалился по этому поводу.

Весна уже вовсю обживала город, холод – главный враг уличной жизни, потерпел явное и окончательное поражение, и никаких опасений по поводу собственно существования юноша не испытывал. Сложнее было другое. Город – не место для одиночек, это Кешка усвоил твердо. Городские люди живут, кучкуясь по тем или иным признакам. Так принято, и не ему, Кешке, отменять или нарушать не им установленный закон. Но к какой же кучке он теперь принадлежит?

После разгрома сквота и прощания с бабой Дусей единство его жителей перестало существовать. Алекс и его люди, а также все похожие на них не только недоступны, но и опасны. Что же остается?

Кешка внимательно перебрал в памяти всех знакомых ему людей, образы которых хранились в его памяти, как в какой-нибудь компьютерной картотеке. Запах, походка, лицо, глаза крупным планом, характерные жесты, слова, фразы или целые монологи, которые по тем или иным причинам запомнились, произвели впечатление.

Блин… С ним было бы проще всего. В отличии от всех остальных городских жителей, он был почти понятен. Оби-идно!.. Застарелый запах немытого тела, запах того пойла, которое хлебал Блин и которое в конце концов и убило его… Смерть…

Евгений Константинович… Бегающие по клавишам сухие пальцы. Белая гвоздика на черном бархате. «В вас, молодой человек, есть нечто от зверя… Я хотел бы что-нибудь сделать для вас»…Музыка и куда-то уходящие люди со светлыми, нездешними лицами… Болезнь… Нет… Евгения Константиновича нет. Кешка помнит его запах, он не спутает его ни с каким другим, но разве можно в городе по запаху найти человека! Даже Друг, наверное, не сумел бы…

Федя… Бледно-зеленая жевательная резинка на широком подоконнике. Запах смущения и неудачи… неудача пахнет отсутствием силы и уверенности – можно так сказать? «Тебе бы надо учиться в школе…» Умный… Но он не смог помочь Гуттиэре. И Кешка не смог. У них общая неудача. Из этого ничего не выйдет…

Маневич… Запах непросохшей краски и клея… Боль, где-то глубоко-глубоко, так, что сам уже не помнит про нее, осталась только одна морщина на лице, но он ее не видит. За свою боль винит других. Неправильно. Не винит – видит их другими, испорченными. Крысами. Предлагал Кешке работать, пойти с ним. Работать – хорошо. Но пойти – куда? Туда, где люди – крысы? Кешка не готов, не может жить рядом с его болью. Его глаза, глаза художника, его ум, ум образованного человека – все это изменит глаза и ум Кешки. Он тоже увидит крыс. Кешка не хочет. Он хочет смотреть сам.

Пролистав до конца всю свою «картотеку», Кешка пришел к выводу, что нужно искать что-то еще. «Искать» – это Кешка уже понимал и умел. К тому же теперь ему было намного легче. Странно и причудливо, кусками, секторами, прилично разбираясь в чем-то одном, но даже не подозревая о существовании другого, оставляя незатронутыми огромные пласты и пространства, но теперь Кешка знал Город, чувствовал его.

Город, как и Лес, и Море, стал для него живым существом. Он слышал его дыхание, бурчание в его животе, угадывал его неповоротливые, чугунные мысли, чувствовал его довольство и гнев, радость и печаль. Кешка не полюбил Город. Он до сих пор был ошеломлен им. Особенно острой была мысль о том, что в отличии от Леса и Моря, люди сами породили это диковинное, чудовищное существо, создали его своими руками. Это заставляло как-то странно думать о людях. Когда Кешка долго размышлял в этом направлении, он неизбежно приходил к одной и той же неутешительной мысли: он, Кешка – не человек. Люди Алекса, по-видимому, тоже склонялись к этому мнению. Но весь сквот дружно утверждал обратное. Кто же прав? Сам Кешка теперь, пожалуй, причислил бы себя к людям, если бы не странная, волнующая способность людей создавать живые, таинственные Города (от жителей сквота Кешка знал, что городов на свете много и все они построены людьми).

Когда-то он спрашивал об этом у Аполлона. Как могут люди, такие маленькие, даже собравшись вместе, создать такое большое, дать ему жизнь? Кто это придумал?

– Никто не придумал, – терпеливо разъяснял Аполлон. – Так получилось само. Так было удобней, безопасней. Вот в твоем лесу (Аполлон всегда старался найти какие-нибудь близкие Кешке аналогии) муравьи ведь тоже строят муравейники. Отдельный муравей – дурак, а весь муравейник – очень сложная штука.

Да, – говорил Кешка.

Нет, – думал он, но слов было слишком мало, чтобы возразить, и «да» заменяло «спасибо» за внимание, за желание помочь, объяснить.

Муравейник сложен, но неизмеримо проще Города. И в муравейнике всегда есть матка, которая и начинает его строить сразу после того, как отпадут крылья. Потом ей помогают ее дети. Что ж тут похожего? А если похоже, то тем хуже для него, Кешки. Муравей не живет без муравейника, а он, Кешка, жил, и сейчас мог бы жить, если бы принял решение вернуться. Значит, он все-таки не муравей, то есть не человек., то есть….

В этом месте Кешка всегда путался, злился и прекращал думать. «Прекращать думать» – это тоже выглядело весьма интересно в кешкином исполнении, и наверняка заинтересовало бы соответствующих специалистов, если бы они как-нибудь сумели заглянуть в голову мальчика. Мыслительный процесс, то есть думание словами или образами, Кешка останавливал небольшим волевым усилием, напоминая этим заправского йога, поросшего мхом от продолжительных медитаций. Остановив «словесные» мысли (или, как называют это йоги, «внутренний диалог»), Кешка погружался в равномерное, чуть поблескивающее «недумательное» состояние, в котором, кроме продвинутых йогов, пребывают, по всей видимости, и большинство животных. В этом состоянии Кешка не осознавал себя как отдельное существо, личность, но все его органы чувств при этом продолжали полноценно функционировать, доставляя в расслабленный мозг цвета, звуки, запахи, ощущение прикосновений, тепла и холода. В таком состоянии Кешка мог дремать, бодрствовать, ходить, спасаться от опасности, добывать пищу, есть и пить , справлять естественные надобности. Единственно, чего он не мог, это сознательно общаться с людьми. Для этого «думание» надо было включить снова.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});