Темные изумрудные волны - Федор Московцев

— Как странно слышать это сегодня, в век стремительно меняющихся взглядов: «они поженились и зажили счастливо», — рассуждала Катя. — Брак есть, в сущности, запись, одна из многих, которые государство делает для того, чтобы отдать себе отчет о состоянии своих подданных, так как в цивилизованном государстве каждый должен иметь свой ярлык. С точки зрения нравственной эта запись в толстой книге даже не обладает тем достоинством, что может соблазнить женщину завести себе любовника. Нарушить клятву, данную перед мэром, — кому это придёт в голову?

Тинатин взяла мужа под руку.

— Мы венчались в церкви. И зарегистрировали свой брак в ЗАГСе. Наша семья защищена двойной защитой.

— Наверное, чтобы познать радость прелюбодеяния, надо быть человеком набожным. Ведь запись в журнале, что она для сына божьего?

— Как же вы поступите? — спросила Тинатин.

Катя взяла под руку Андрея.

— Мы сделаем всё, как у людей. Всем известно, как это глупо — делать всё, как у людей. Разум — такой же ограниченный ресурс, как всё, что имеет ценность, как драгоценные металлы, как деньги. И в нужном количестве находится у меньшинства людей. Единицы поступают так, как нужно, остальные делают всё наоборот. И я ломаю голову, что делать. Наверное, я глупа.

— Делай то, что скажет тебе твой мужчина, и не думай, — бросил Анзор через плечо.

— Я не могу не думать, — возразила Катя. — Я думаю, думаю, и чувствую, что схожу с ума.

— Когда женщина думает, она забывает сущность дела, — заключил Анзор, остановившись.

Все остановились. Они подошли к увитой плющом беседке.

Ночь сдвинула над землёй тёмные крылья. Луна, привалившись к горе, отливала зеленоватым серебром. Затаённые шорохи доносились отовсюду. В ночной мгле, сдавливая долину, неслышно надвигались тёмные валы. Перекатывались через бугры, лощины, балки. Затрещали в оврагах сухие ветки, стукнулся покатившийся камень, посыпалась земля. Зашуршали ветви. Надвинулись тёмные тени.

Отпив вина, Анзор передал бутылку Андрею. Тинатин разломила пополам персик, и передала Кате половинку.

Она рассказала, что когда был куплен этот участок, здесь стоял двухэтажный однофасадный дом. Анзор пристроил к нему под прямым углом еще один дом. Потом, выстроил еще два дома, и замкнул, таким образом, четырёхугольный контур. После этого в едином стиле облицевал наружные и внутренние стены. Тинатин порывалась ему помочь — она собиралась изготавливать, как это делали в старину, саманные кирпичи. Но муж проигнорировал её стремления.

Анзор заливисто расхохотался:

— Ай, чертовка! Представляешь, Андрей, картину: молодая девка, белоручка, месит… скажем, глину, и делает кирпичи.

— Но я хотела тебе помочь! Должна же я была внести свой вклад в постройку нашего дома.

— Сиди дома, вот твой вклад!

— Он ничего не понимает, — горестно проговорила Тинатин, прижимаясь к мужу. — Я хотела, как лучше.

И она выпила вина.

— А много ты понимаешь, саманная голова?! У нас тут дом, или чабанская хибара? Когда женщина забывает суть дела, она говорит: «так лучше».

И Анзор рассказал, каких трудов ему стоило построить эту виллу. Правдами и неправдами раздобывал он стройматериалы, рыскал по горным селениям в поисках дармовой рабочей силы. Разорил четыре строительные фирмы. Потом разбирался с их «крышами». Кого ни кинь, у каждого есть «крыша». Сам работал день и ночь. Весь дом — вместе с первоначальными затратами на покупку участка с исходной постройкой на нём — обошёлся в десять тысяч долларов.

— Десять тысячи!? — удивлённо воскликнул Андрей.

— Такие были цены. Они и сейчас не сильно выросли. Дом на берегу — конечно, не такой, как этот — можно купить за три-четыре тысячи. Некоторые москвичи приезжают на отдых и, походя, покупают — чтоб было.

Андрей посмотрел на Катю. Её взгляд, полный затаённого огня, был устремлён куда-то вдаль. Он предложил выпить за именинницу, за

— … свою радость, обольстительный цветок…

Тинатин сказала, что как-то неуютно здесь в саду. Будто горные духи, спустившись с вершин, притаившись, шепчутся о чем-то среди деревьев, и чьи-то зелёные зрачки вспыхивают в глубине оврагов.

Две пары вернулись в дом.

Там, в уютном дворике, освещенном мягкими огнями кованых светильников, Иорам вместе с Ниной Алексеевной поджидали их. Одинокая русалка, сидя у водопада, напрасно улыбалась гостям, не замечавшим её.

Всё еще думая о том, что её порывы не были оценены по достоинству, Тинатин вспомнила маджаму царя-поэта Теймураза, посвященную золоту и саману.

О маджама моя! Как заря, филигранна!

День — труба возвещает, ночь — удар барабана.

Слышу спора начало: «В жизни, полной обмана,

Разве золото ярче жалкой горсти самана?»

Но металл драгоценный отвечает надменно:

«Ты мгновенен, как ветер, — я блещу неизменно!

Отражение солнца и луны я замена.

Что без золота люди? Волн изменчивых пена!»

Но саман улыбнулся: «Пребываешь в истоме,

А не знаешь, что солнце веселее в соломе.

Ты блестишь, но не греешь, хоть желанно ты в доме.

Конь тебя не оценит, как и всадник в шеломе».

«Ты — ничто! Я — всесильное золото! Ядом

Как слова ни наполни, я ближе нарядам,

Я обласкано пылкой красавицы взглядом,

Рай украсив навек, я прославлено адом».

Тинатин замолкла, не отводя взгляда от светильника, словно в нем вспыхивали огни ада, повторяющие блеск коварного металла. Андрей чувствовал, как учащенно билось сердце, будто от этих огней шёл удар и раскаленные угли, падая на землю, звенели, как золотые монеты. Приподнявшись на стуле, Тинатин продолжила чтение:

«Ты всесильно в коварстве! Ты горя подруга!

Порождение зла и источник недуга!

Где звенишь — там угар. Небольшая заслуга!

Я ж, саман, принесу себя в жертву для друга».

«Ты — где голод и кровь! — молвит золото твердо. —

Где сражения жар! Где бесчинствуют орды!

Я же там, где цари правят царствами гордо!

Пред короною — раб, потупляешь свой взор ты!»

Но смеется саман: «Ты услада тирана!

Я ж питаю коня день и ночь беспрестанно, —

Без меня упадёт, задымится лишь рана,

И возьмет тебя враг, как трофей урагана».

Оскорбленный металл, преисполненный злобой,

Так воскликнул: «Чем кичишься? Конской утробой?

Я возвышенных чувств вечно вестник особый,

Без меня свод небесный украсить попробуй!»

А саман продолжает: «Томиться в плену ты

Будешь, узник холодный, в железо обутый, —

Ведь палач, стерегущий века и минуты,

Обовьет тебя цепью. Попробуй — распутай»

Вновь замолкла Тинатин, полуприкрыв глаза и, казалось, забыв обо всём. Андрей задумался. На картине, подсказанной его воображением, простиралось огромное поле, на котором зрели колосья, вот-вот готовые превратиться в саман. И алтарь бытия, лишённый золота, устрашал мертвенно-серым блеском.

Вскинув руку, сверкнувшую золотыми перстнями, она поправила волосы и продолжила:

«Не рубинов огонь — это золото рдеет.

Ты уже проиграл, спор излишний затеяв!

Без меня человеческий род поредеет.

Я — алтарь бытия! Не страшусь я злодеев».

Но хохочет саман: «Породнилось ты с чванством!

Я же витязю в битве клянусь постоянством.

Накормлю скакуна, — и, взлетев над пространством,

Тебя вызволит витязь, покончив с тиранством.

На коней тебя взвалят, как груду металла,

И домой повезут, в храм извечный Ваала…» —

«Лжец! — воскликнуло золото. — Бойся опалы!

Был бы ты не саман, я б тебя разметало!»

О маджама моя! Ты для витязя — шпора!

А ретивый Пегас для поэта — опора.

Часто нужен саман, как и меч, для отпора,

Часто золото — дым нерешенного спора.

Помолчав, Анзор сказал, что предки наши всегда покоряли созвучием слов. Они умели воевать, и умели хорошо повеселиться. Иорам, не устававший наполнять бокалы себе и гостям, твердил, что давно не бывало таких веселых дней, как сегодняшний. И даже бог со свитой, бросив скучное небо, расположился среди чертей в парчовых ризах.

— … мы-то с вами собрались по делу, а для них, как для некоторых глупых людей, скука — лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой: «Почему опять пасёшь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя засосала тина? Почему недоволен вон тем лугом? Разве там не сочная трава? Или богом не поставлено там дерево с широкой тенью для отдыха пастухов? Или там не протекает прохладный горный ручей?»

Почесал пастух за ухом и такое ответил: «Может, ты и прав, друг, только нет ничего страшнее скуки. Сам знаешь, какой шум подымается, когда тина засасывает овцу. Ты бежишь, за тобой остальные бегут, я вокруг красный бегаю, воплю: „Помогите! Помогите!“ А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на солнце: что сегодня с ним? Как пастух, среди облачков-овец вертится. Овца уже по шею в тине. „Держи! Тяни! Тащи!“ Кровь у нас — как смола — кипит. „Мэ-э-к!“ — вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие! „Мэ-э-к!“ — благодарит овца. И мы смеемся, хлопаем по спине друг друга: „Молодец, Беруа! Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!“ Тут глиняный кувшин с вином, что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит. Чашу каждый подставляет, чурек уже разломан, откуда-то появились сыр, зелень! „Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе… жамиер!“ Смотрю на луну — что сегодня с нею? Как чаша, в вине тонет… Э-э, всем тогда жаль, что время уже стада домой гнать».