«Евразийское уклонение» в музыке 1920-1930-х годов - Игорь Вишневецкий

Поскольку всякое музыкальное произведение воплощено и принимает форму, оно тем самым становится феноменальным, т. е. явленным. Ноуменальное же, неявленное его состояние есть состояние до-сотворенное, состояние пра-бытия; это — стихийное состояние одержимости музыкой, дионисийский дифирамб по определению древних, Ur-Musik, или даже «Ur-grund-musik», как сказал бы Яков Беме[*]. Ноумен, т. е. самоизживание в музыке, свобода симфонизма, приводит к симфонии, т. е. к необходимости формы, к трезвому, холодному, расчетливому ее воплощению и к утверждению канона.

Неизбежность перехода ноуменального в феноменальное и есть трагический парадокс музыкального искусства, на самом высшем его плане. Но удивительно, что после воплощения ноуменального в феноменальное совершается обратное движение от необходимости в свободу; конкретная, воплощенная форма возвращается в свое первоначальное состояние благодаря соучастию слушателей, бессознательно поддающихся чарам данного произведения. Девятая симфония Бетховена может служить примером того, как форма, при условии хорошего исполнения, возвращается к своему первоначальному, ноуменальному состоянию, которым был одержим Бетховен, ее задумывая. Еще одним примером возвращения формы в пра-бытие является Реквием Моцарта, где вспыхивают зарницы ноумена.

Симфонизм — это отказ от музыки, скованной тактовой чертой, ведущий к ритму свободной прозы. Симфония — это именно и есть музыка, скованная тактовой чертой. Здесь и заключается вечный конфликт между музыкой ноуменальной и музыкой профессиональной, т. е. феноменальной; или же между музыкой явленной-сбывшейся и неявленной-несбывшейся, но попытавшейся стать. Музыка ноуменальная неосуществима, конечно, как неосуществимо ноуменальное искусство вообще; но подлинные музыканты живут под знаком музыки неявленной, и некоторые из них обожжены огнем ноумена. Только этим они и отличаются от ремесленников.

Музыканты вынуждены довольствоваться конкретным музыкальным фактом, т. е. музыкой явленной и закрепощенной, но некоторые из них помнили о ноуменальном в музыке. Может быть, эта утрата ноуменального есть не что иное, как следствие первородного греха в музыке; не воспоминание ли о рае искусство, в его неявленном плане? Музыка, замкнутая только в профессиональный план, почти ничего не выражает; музыка, находящаяся под знаком ноумена, ведет к жертвенности и обреченности. Сознательно или бессознательно, подлинные музыканты всегда находились в столкновении между ноуменом и феноменом. Пребывание в духе музыки есть состояние ноуменальное, ничего общего не имеющее с профессиональной музыкой. Примирение с рационалистическими методами воплощения есть необходимость, но нет ни одного подлинного музыканта, у которого не было бы в какие-то моменты прорыва из этой необходимости в высшую свободу.

Шуман и Скрябин, б[ыть] м[ожет], являются наиболее трагическим примером столкновения ноумена с феноменом; в сильной мере ноуменом определилась судьба Мусоргского, почти не осуществившегося в феноменальном плане. Когда музыкант прорывается из необходимости в свободу, в его явленной, феноменальной музыке начинают мерцать отблески потустороннего.

О духе музыки яснее всех говорит Шекспир, заклинавший ее и обращавшийся к ней постоянно:

Oh, for the muse of fire that would ascendThe brightest heaven of invention!

(«Henry V»)[*]

Духу музыки, ноуменальной музыке сфер, о которой говорит Платон, Шекспир противопоставляет раздор и хаос; Лоренцо в «Венецианском купце» говорит о том, что человек, не носящий в себе музыку, способен на измену, предательство и злодеяние. В каждом творении Шекспира утверждается вера в музыку как в спасительную силу.

Почти полвека тому назад Блок прочел свой знаменитый доклад «Крушение гуманизма в связи с утратой духа музыки»[*]. После Второй мировой войны пророческие слова Блока оправдались. Сартр объявил, что «ад — это другие (L’enfer c’est les autres)». В чем это выражается? Да уже в том, что «он» смотрит на «меня»!

* * *

Вторжение поэтического начала в музыку есть коллизия между ноуменальным и феноменальным. Равновесие между поэтическим началом и его профессиональным, т. е. музыкальным, оформлением и есть музыкальное искусство в его конкретном виде. Без ноуменальных ощущений музыка будет не чем иным, как жестким сочетанием звуков по математическому расчету. В лирической же стихии — ноуменальное начало есть начало основное, не поддающееся учету. Магия в музыке — это не искусственно вызванное состояние, не эмоциональное насыщение, но реальность иррационального порядка. Это как бы нарушение закона тяготения или же элевация[*] без помощи двигателя. Иррациональная сущность искусства заключается в том, что красота, как Психея, ускользает, чтобы оставаться вечно недостижимой и целомудренной. Озарение дается в искусстве только отдельными вспышками, пронзительным, мгновенным ощущением. Музыка — это маска целомудрия. За нею скрыто все, что нельзя произвести в силу скромности и приличия: Бог, совесть, любовь, чистота, девственность, вера, счастье, героизм.

Поэзия раскрывает сознание, проясняя его до предела. Слово, воплощенное в поэтическом образе, раскрывается в свете действительности, в сферах познания эмпирической реальности. Музыка уводит от сознания в иррациональное; в ней, как в темной бездне, растворяется конкретное, опытное постижение. От безнадежности и обреченности человек спасается бегством в музыку:

«Останься пеной, Афродита, и, слово, в музыку вернись.»[*]

Связь между лирической стихией и музыкой таинственна. Которая из них является первоисточником? Рождает ли музыка поэзию, т. е. рождает ли звук слово или же слово дает жизнь интонации чистых звучаний? Слова могут быть первоосновой, и тогда, отделенная от смыслового значения, интонация эмансипируется и становится самостоятельной сущностью, порождая музыкальную материю. Современная поэзия подтверждает это тем, что техника ее отводит значению фонетическому не меньшую роль, чем значению смысловому. Бесспорно, что Логос (Гераклита) является для поэзии тем же, чем Мелос является для музыки.

Двуединое начало (принцип) поэзии и музыки разъединяются в ином плане. С какой точки начинается их разъединение, уводящее к разным полюсам? То, что поэты называют музыкой, совсем не то, что думают о ней музыканты. Так же как для музыкантов музыка, поэзия для поэтов имеет свою сущность. Только дурная поэзия подражает музыке, и только очень беспомощная и вялая музыка ищет сходства с поэзией. Что же такое музыка для поэта? Поэзия для музыканта?

Поэт ищет метафизическую музыку, ноуменальную, как освобождение от законов причинности и необходимости, как высшую свободу своего искусства. Музыкант ищет поэзию как высшую ноуменальную свободу, как преодоление физических (акустических) законов материи. Поэзия творит мелос, творит мелодию, ее иррациональную сущность. И поэт, и музыкант ищут одно и то же, но на разных полюсах своего искусства. Конкретный мир его, т. е. воплощение формы, требует высшей свободы, которая называется «музыкой» в одном случае и «поэзией» в другом. Чем дальше стихи от музыки, тем они лучше, и чем дальше музыка от «поэтичности», тем она выше.

Помимо формальных признаков, на сближении и расхождении, на сходстве и различии основаны природа как музыки, так и поэзии. Преодоление феноменального опыта и стремление к ноуменальному постижению, может быть, и есть путь будущей музыки.

Источник текста ЛУРЬЕ, 1965. Датировка по LOURIÉ, 1966.[573]

Из дневников 1946–1962

Ночью читал Хлебникова. Нахлынули на меня юношеские воспоминания, и повеяло опять ветром из Азии. Как я любил этот ветер в былые годы! Все европейское во мне — мертвое, упадническое, раздвоение, распад, сомнения, скептицизм и безволие, как у всех. Все азиатское — живое, подлинно-жизненное, веселое и светлое. Какое странное видение: Христос в Азии!

Источник текста КОРАБЕЛЬНИКОВА, 1999: 204.

Другие работы Лурье о музыке, в настоящее издание не вошедшие,

а также переписка, воспоминания и политическая публицистика

Лурье Артур. Простое слово о музыке. — Пб.: Государственное издательство, 1920. — (Музыкальный отдел НКП, Сер. «Народная музыкальная библиотека». Вып. 1).

Лурье Артур. Голос поэта (Пушкин) // Орфей: Книги о музыке. — Пб: Государственная филармония, 1922. — Кн. 1. — С. 35–61.

Лурье Артур. «Шестерка»: «Les Six» // Современный Запад: Журнал литературы, науки и искусства. — Пб.: Всемирная литература, 1922. — Кн. 1. — С. 106–111.