Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

попытку накануне реформы 1861 г. выступить с демократическим видением крестьянской субъектности в противопоставлении патерналистскому дискурсу, распространенному в 1840‐е гг. в различных изданиях для крестьян и конструирующему субъекта в виде верующего и добродетельного подданного. Отмена рабства положила начало новому этапу и новым проектам, рассмотрение которых выходит за пределы этого исследования630.

Сейчас крайне сложно выяснить, как воспринимались описанные выше дидактические произведения самими адресатами чтения. Крестьянских автобиографий до 1861 г. сохранились единицы, а полевые исследования различных типов чтения начались только в 1880‐е гг. Проводивший их на заводах и в селах юга Российской империи (современная Украина) Семен Ан-ский (Шломо Рапопорт), например, выяснил, что крестьянин благосклонно и с интересом относится к поучительным и нравоучительным книгам, поскольку категоризирует их как «божественные» и серьезные631, однако многие тексты, где нечистая сила фигурировала в качестве персонажа (черта, ведьмы, лешего и др.), попадали в восприятии крестьян в противоположную категорию «сказок», несерьезных, вроде «чепухи», развлекательной литературы и не могли оказать то воздействие, на которое часто рассчитывали сочинители подобных изданий632. Отсюда, возможно, следует, что дидактические сочинения с элементами фантастики и явлением нечистой силы (такие, как «Нечистая сила» Соллогуба или «Первый винокур» Погосского) зачастую били мимо цели. Об этом косвенно свидетельствует читательский отзыв о рассказе Соллогуба (к сожалению, сверхкраткий), зафиксированный в знаменитом сборнике «Что читать народу?»: «Рассказ „Нечистая сила“ одним нравится, другим нет»633. Скорее всего, часть аудитории явно была неудовлетворена не слишком правдоподобной перипетией этого дидактического рассказа, в котором, как мы помним, искушаемый бесом герой случайно убивает топором собственную мать.

Сборник «Что читать народу?» сохранил для потомков отклик и на второй описанный мной тип дидактических рассказов, в котором конструировалась демократическая субъектность читателя. Вот как Х. Алчевская описывала реакцию слушательниц на рассказ Марко Вовчок «Саша»:

Малограмотные ученицы воскресной школы слушали рассказ с захватывающим вниманием. Меня интересовал вопрос, отнесут ли они этот факт к давно прошедшему или рассмотрят те же предрассудки в обществе и в настоящем. Вопрос этот так разрешила за меня женщина, с особенным вниманием слушавшая рассказ: «И теперь то же самое, – произнесла она с каким-то озлоблением, – даром что крепостное право миновало». Рассказ рекомендуется исключительно для взрослых634.

Стилистическая простота повествования в сочетании с убедительно звучащими свидетельствами пережитых протагонисткой травм в рассказах Маркович, очевидно, создавали в воображении слушательниц очень сильный эффект сопереживания и проекции на личный опыт.

Подводя итоги, можно констатировать, что в 1840‐е гг. и первой половине 1850‐х в создаваемой «сверху» литературе для народа доминировала установка на конструирование патриархального крестьянского субъекта (добродетельного верноподданного), который во многом был смоделирован по образцу ребенка из детской литературы 1830‐х гг. (случай Бурнашева). На рубеже 1850‐х гг., накануне отмены крепостного права, радикальная часть литературного сообщества начала воспринимать эту модель как глубоко архаичную и предложила альтернативу. Такие известные своей демократической позицией авторы, как Михайлов и Марко Вовчок, на страницах журнала «Народное чтение» моделировали гораздо более эмансипированного читателя/читательницу из простонародья, которые должны были использовать чтение для становления собственной субъектности через социальную критику действительности в этих текстах. Как обе модели взаимодействовали после 1861 г., еще предстоит объяснить, однако совершенно очевидно, что они являют собой попытки образованной элиты управлять «народом» и дисциплинировать его с помощью в том числе и такого средства, как чтение.

Глава 14

Национализация патриотизма в литературе эпохи Крымской войны

Повседневный национализм и образы крестьян

Как известно, войны и вооруженные конфликты не только способствуют возникновению внутригрупповой солидарности, но и порождают многочисленные эффекты, приводящие к сплачиванию этнических сообществ, эскалации национального самосознания, актуализации старых и появлению новых образов и мифов635. В модерных государствах и империях инфраструктуру для этнической и/или национальной мобилизации создают, как правило, государственный аппарат и интеллектуальные элиты, однако возможности и каналы пропаганды ими не ограничиваются. Официальная пропаганда, широко расходящаяся через государственные и контролируемые медиа, театр и литературу, может органично дополняться, а иногда противоречиво осложняться движением снизу – инициативным выражением патриотических и националистических сентиментов. Начиная с эпохи «романтического национализма» (начало XIX в.) войны, ведущиеся с помощью мобилизации широких слоев населения и регулярных армий, актуализируют нарративы, мифы и образы, связанные с «простым народом» (крестьянами, мещанами, горожанами). Возникает в первую очередь дискурсивное единство элиты и «народа» в их принадлежности к семье и Отечеству, эмоциональной привязанности друг к другу в рамках идеализированной «аграрной идиллии»636.

В истории Российской империи было много войн, на примере которых хорошо видны и неплохо изучены процессы эскалации патриотизма и национализма. Мифологемы «народной войны» и «русского народного характера» (с его жертвенностью ради монарха и стойкостью перед внешними врагами), возникшие во время войны 1812 г., многократно актуализировались позднее, в частности во время неудачной для Российской империи Крымской войны (1853–1856). Во время обеих войн публицистика, театр и литература становились пространством риторических боевых действий и эскалации патриотизма. Патриотическая поэзия и публицистика Крымской войны за последние 20 лет не только собрана, но и проанализирована, чего нельзя сказать о прозе и драматургии этого периода637. Эта глава исследует сложные отношения между официальной пропагандой и литературной репрезентацией простонародья (и крестьян в частности) в эпоху Крымской войны в текстах известных и популярных тогда писателей. Как я постараюсь доказать, народные драмы А. А. Потехина, комические сценки И. Ф. Горбунова и проза о крестьянах Писемского и Григоровича в 1853–1856 гг. были пронизаны многочисленными отсылками к прошлым войнам и текущей кампании, а сюжеты и конфликты произведений должны были, по замыслу авторов, пробудить в читателях размышления и сентименты о национальном характере, разрушающие привычные стереотипы. Таким образом писатели, не занимавшиеся прямой пропагандой по заказу государственных институций, тем не менее вносили свою лепту в репертуар «образов себя» (self-images), которые противостояли в публичном пространстве образам врагов (турок, англичан и французов). Без образов себя, да еще и спроецированных на крестьянское сословие, не могла бы возникнуть почва для того, что Ольга Майорова назвала в своей монографии дискурсивным сдвигом в восприятии и понимании русской нации и «национализацией патриотизма» (выражение М. Вироли) после Крымской войны638. Майорова проследила этот дискурсивный сдвиг от примордиалистского к конструктивистскому видению нации на материале публицистики, пропагандистской поэзии, «Севастопольских рассказов» и «Казаков» Толстого. Моя цель – существенно расширить текстуальную базу обсуждаемой национализации патриотизма и показать, что не менее важную роль в переформулировании понятия «народ/нация» сыграли рассказы из простонародного быта и народная драма 1853–1856 гг. В этих текстах писатели открыто и подчеркнуто этнизировали характеры крестьянских