Истоки - Ярослав Кратохвил

— Слишком поддаюсь настроению… Слишком поддаюсь настроению!..

Он представил себе, будто учится правильно произносить эти слова, и, удивляясь в душе, ощупывал их со всех сторон.

Он забыл о них, только уже подойдя к караульной будке. Здесь к нему невольно вернулась настороженность и желание избегать людей.

60

На пожелтевшем листе бумаги, прикрепленном, у входа в барак, где жили чехи, красивым прямым почерком было выписано:

Приглашаем

всех пленных офицеров, чехов, на товарищескую сходку, имеющую быть в воскресенье, в 2 часа дня, в «кадетке».

Программа

1. Сообщение об устройстве второй (чешской) независимой офицерской кухни.

2. Для интересующихся: Сообщение о возможности получить гражданскую работу для военнопленных в России.

3. Чтение важного письма от товарищей пленных из города Н. Пензенской губернии.

Под всем этим, кроме подписи лейтенанта Петраша, стояла еще подпись лейтенанта Ружека. Этот Ружек был еще до Гринчука избран старостой офицерской столовой и жил в так называемом польском бараке.

За вчерашний вечер и половину нынешнего дня приглашение на сходку обошло все бараки, в которых жили чехи.

Появление лейтенанта Томана было как порыв ветра, раздувший огонь в очаге. Его ждали. Его торжественно ввели. И нескольких минут в этой атмосфере было достаточно, чтобы смыть с души Томана всю его нерешительность и неуверенность — так пенный прибой смывает песок с гладкого камня.

Томан сразу увидел, что все приготовлено для сходки: стол передвинут к входной двери, остальное пространство уставлено скамьями. «Блажные кадеты» именовали скамьи «партером», свои койки — «ложами». Гостей, приходящих из других бараков, они провожали на места, как в театре. В «партер» усадили «иногородних» или «заграничных», собственные «сливки общества» с превеликим шумом заняли «ложи». Впрочем, многие из «иногородних» не осмеливались даже приблизиться к «ложам». Пожалуй, один только кадет Ржержиха, бывший тут своим человеком и очень хорошо и близко знавший эти веселые «сливки общества», непринужденно присел на кровать лейтенанта Слезака. Несмотря на это и на непривычный шум и говор, Слезак не отрывался от своей книги.

Ожидая начала, кадеты развлекали гостей анекдотами и разносили чай. У самовара долговязый кадет Блага, перекрывая шум, выкрикивал:

— За копейку, по копеечке без сахара! В золотой фонд чешской кухни!

Ружек, по праву серьезного кандидата на пост старосты оппозиционной кухни, привел какого-то обер-лейтенанта из «штаба», дипломатически уговорив его баллотироваться в председатели. Этот обер-лейтенант, по фамилии Казда, был очень мало известен кадетам и явно смущался. Неловко шутя, принимал он услуги кадетов, поклонился Томану. Ружек, гордый тем, что привлек Казду, агитировал за него во всех углах. С длинным чубуком в зубах толкался он в переполненном помещении, переводя всякий разговор на нужную тему:

— Когда я был «менажмайстером» в полку…

Наконец кадеты, словно сговорившись, разом начали кричать:

— Начинайте, начинайте!

За столом — гости только сейчас заметили его — уже стоял Петраш.

Кадеты в «ложах» усаживались, выкрикивая с молодым нетерпением:

— Тише! Тише!

«Партер» сразу почувствовал себя как бы в окружении.

Петраш провел худощавой рукой по длинным волосам и начал мягким, но твердым тоном:

— Как старший в этом бараке…

Четкость его спокойного голоса всколыхнула сердца слушателей, как ветер — зеркальную гладь воды.

Петраш сказал, что сходка эта, как явствует из программы, была созвана с целью окончательно обсудить вопрос об устройстве второй офицерской кухни, необходимой не только потому, что старая все равно не в силах обслужить весь лагерь, но, главное, из-за многочисленных претензий, что привело к сильной оппозиции против теперешнего кухонного совета.

Ружек, чтоб расположить собрание к себе, бросил:

— Конечно, когда выборные не возражают, а повара торговлишкой занимаются — не остается плебеям ни ветчинки, ни буженины!

— Тихо, «менажмайстер»! — с веселой резкостью крикнул кто-то из кадетов, и остальные встретили этот окрик взрывом смеха.

Петраш остановил их укоризненным взглядом. Он заговорил о том, что сейчас, в общем и целом, налицо, все необходимые предпосылки для устройства отдельной чешской кухни.

При этих словах Ружек хвастливо ударил по карману, где у него лежали протоколы:

— Вот, все здесь!

— Прошу тишины! Как вам известно из программы, — продолжал Петраш, — есть у нас еще кое-что, касающееся всех пленных чехов. Есть письмо ко всем нам. Вам надо будет высказать свою точку зрения и свое отношение к нему.

Ружек, уже с тетрадкой для протокола, подбежал прямо к председательскому столу.

— Тогда начнем! — крикнул он. — Главное и решающее: нужна чешская кухня!

Но Петраш остановил его:

— Чтобы повести дело как следует, правомочно, а также порядка ради, предлагаю избрать президиум.

Петраш не успел договорить, как в «ложе» вскочил кадет Горак.

— Председателем предлагаю пана профессора Петраша! — громко заявил он. — А секретарем кадета Благу.

— «Пана» кадета! — дурачась, выкрикнул Блага, а Петраш усталым голосом повторил:

— Предложен председателем профессор Петраш, секретарем кадет Блага. Кто «за»?.. Есть ли кто «против»?.. Никого. Кадет Блага, пожалуйте…

Блага двинулся к столу, подавая своим какие-то знаки длинными руками.

— Кадеты, смирно! Направо равняйсь!

Улыбка, пролетевшая по лицам окруженных «чужаков» была бледной и довольно быстро растаяла.

Блага еще не сел к столу, Петраш еще не набрал воздуху для речи, когда в задних «ложах» вскинулось несколько рук одновременно.

— Первый пункт программы… — начал было Петраш и осекся. — Горак просит слова. Пожалуйста.

Кадеты вытолкнули Горака из «ложи» вперед. Облепленный напряженными, внимательными взглядами «чужаков», Горак прочитал по бумажке:

— Предлагаю изменить порядок дня. Так как обсуждение вопроса о кухне займет много времени и так как лейтенант Томан пришел к нам, чтоб высказаться по второму пункту, и в кухонном вопросе не заинтересован, и поскольку обоим этим пунктам даст более определенное направление то, что мы решим по третьему пункту, предлагаю начать с конца. Сначала прочитать письмо, адресованное всем нам, да оно и короткое, потом выслушать сообщение о возможностях получить работу по вольному найму, а под конец уже — о независимой чешской кухне.

— Правильно! — припечатал Блага. — А о кухне можем потом судить да рядить хоть до утра.

От единодушного одобрения кадетских «лож» дрогнули стены барака; «чужаки» в «партере» озирались, смутно заподозрив подвох.

Ружек, помышлявший только о своей кухонной кандидатуре, предотвратил преждевременные споры, мгновенно решив за всех:

— Ладно, давайте тогда письмо! Только скорее!

И чтобы поднять настроение, он, паясничая, пропел:

Она ему написала,А как писала, все рыдала:Она ему написалаПись-ме-цо!

Тем временем Петраш произнес обычное:

— Кто «за»?.. Кто «против»?.. Никто.

После этого он попросил «друга Фишера», «согласно принятому решению», прочитать это письмо.

За председательским столом возник маленький Фишер, как всегда хмуря свой низкий лоб. Собравшиеся навострили слух, лица их напряглись.

Фишер, ни на кого не глядя, без всяких вступлений, стал монотонно читать:

— «Уважаемые друзья!

Ни один образованный чех не сомневается уже, что нынешняя война — это генеральное наступление надменного германства против славян. Пробил роковой час, двенадцатый час, который принесет решение — возьмет ли наша нация власть над своей судьбой в собственные руки. Тысячи лучших сыновей ее в чешских бригадах, двенадцать миллионов верных сердец чехов и словаков…»

«Иногородние», зажатые меж «лож», в робкой растерянности искали друг друга взглядами. Тревожный шумок заставил Фишера на мгновение поднять глаза: обер-лейтенант Казда, поспешно встав, пробирался меж скамей к выходу; взволнованный, полный смятения, он спотыкался, задевал колени сидящих. Собрание безмолвно следило за ним.

«Ложи» кадетов заволновались, зашумели.

— Прошу тишины! Беспокоиться нет причины. О том, что нам пишут, каждый сможет высказаться свободно.

Кто-то нетерпеливо брякнул:

— Так не тяните, кончайте скорее! Все это не относится к делу…

Фишер продолжал читать, повысив голос. Теперь у него на устах гремели «идеалы нации», «единая воля нации, триста лет подвергавшейся жестокому, кровавому порабощению», набатным звоном звенел «долг сынов измученной матери-родины», в первую голову тех сынов, «которые, находясь за рубежами, пользуются свободой высказываться» и потому обязаны торжественно объявить «единую волю всей нации».