Истоки - Ярослав Кратохвил

— Вам до этого дела нет.

Он помолчал, колеблясь и переводя дух; потом с мучительным раздражением у него вырвалось:

— Разве я говорил, что выхожу? Это я сам решу! И я знаю, куда надо обращаться!

Он прошипел еще что-то неразборчивое. Лицо его болезненно исказилось, и, прорвав круг холодной напряженности, Слезак выбежал из двери. Однако дверь за ним закрылась удивительно тихо.

После ухода Слезака общая преувеличенно-сердечная участливость обратилась на остолбеневшего Томана. Гнев и презрение к Слезаку были справедливы — и потому в сердцах у кадетов было легко и чисто.

62

Очутившись на пустынной улице в отрезвляющем одиночестве, Томан испытал нараставшее отвращение к самому себе — как человек, очнувшийся от опьянения. Ему страстно хотелось уйти прямо в поля, идти хоть всю ночь напролет, чтоб в конце пути закрыть за собой дверь тесной комнатки, обращенной спиной ко всему миру, в которую отныне вход будет открыт для одной только Насти.

Томан твердил себе:

— И зачем я поехал сюда?

Он лег, но знал, что не уснет. У ночи был горький вкус. Долго смотрел он на освещенные окна мартьяновской пекарни. Если б не они — все поглотила бы горькая на вкус ночь, за которой притаились необъятные просторы земли.

В понедельник с самого раннего утра снова дождь поливал слякотные улицы. Снова холодные тучи налезали на черные поля.

За чаем Мартьянов показал жене на невыспавшегося Томана, шутливо промолвив:

— Вот, честь имею представить… его благородие председатель… какой-то там славной организации. Нет, взгляните на него! Самый опасный из всех!

Томан, как бы нечаянно, взял свежую газету.

— Что ж, такое случается, — говорил меж тем Мартьянов, с довольным видом опуская сахар в стакан. — Наш милый агроном — птица того же полета, а вместе с тем добросовестный работник. Так что ж, если вам теперь председательствовать надо, захотите вернуться в город, а?

— О нет! — решительно возразил Томан.

Он только что прочитал в газете набранную петитом скромную заметку о положении на фронтах. Известия были неопределенны и невеселы, и Томан поскорей отложил газету. И заспешил по делам.

На складе он получил шестеренку и чуть ли не бегом прошел мимо кабинета Зуевского. Даже отвернулся от окна, за которым сидела зуевская секретарша Соня.

Хорошо бы вот так же избежать встречи с городом! Томан мечтал о тишине своей теплой, сухой комнатки. В последней лавчонке предместья он купил чаю, сахару и сдобных сухарей. За бутылкой водки пришлось вернуться немного назад.

Выехав за город, он зябко запахнул шинель. Лейтенант Слезак не выходил у Томана из головы, но злобы не было в мыслях о нем. Томан пассивно отдавался покачиванию повозки, сонно прикрывая глаза; сквозь щелочки век, из-под ресниц следил за мелькающими ногами лошади, повторяя в этом ритме одну и ту же неприятную мысль, которую не мог отогнать.

«И куда мы суемся? Куда мы суемся?»

Он убеждал себя, что это глупо, но чем сильнее было желание отвязаться от бессмысленных слов, тем меньше ему это удавалось. Не желая признаться себе, что злится на эту фразу, он заставлял себя злиться на «блажных кадетов» и в конце концов довел себя до того, что в самом деле не мог уже спокойно думать об упрямом, низколобом Фишере, не мог даже о самом себе думать без душевного отвращения. Потом мысли его скользнули к новому укоряющему вопросу:

«И кой черт понес нас туда?»

Вопрос этот проскользнул незамеченным в щелку беспокойной дремоты и заразил тревогой. Томан повторял его, не находя ответа. Вместо этого он всю дорогу смотрел на капли дождя, уныло повисающие на ветвях, обнаженных до кости. Смотрел, как ветер срывает эти капли, как они, гонимые ветром, падают на комья земли, на колею, собираясь в лужи, дрожащие в испуге под каждым порывом ветра. Думал о том, как растекается вода по бороздам, по колеям, бежит в канавах, журчит на спусках, чтоб потом, слившись воедино, образовать реку и — возможно ли? — тогда эти робкие, бессильные капли разрывают тело побежденной, размытой ими земли…

Повсюду, во всех углублениях, мелкие стоячие лужицы поблескивали холодно, унылые и убогие — но стоило Томану закрыть глаза, как ему представлялось целое половодье, и от этой картины его охватывало головокружение.

«Ах, ничего не получится», — печально думал он, вспоминая вчерашние замыслы.

Но сейчас же вслед за жгучим сожалением, оттого что ничего не получится, являлось отчаянное желание делать что-то — и с ним вместе приходило ощущение одиночества, которое отнимало всякие силы.

Комната встретила его распростертыми объятиями, сухая, теплая, чистая. Вечером он попросил Настю раздуть самовар и выложил на стол привезенные чай, сахар, сдобные сухари и бутылку водки с белой головкой. Он молча расхаживал по комнате, наблюдая за движениями девушки, хлопочущей вокруг самовара; когда Настя вышла, закрыв за собой дверь, он решительно окликнул ее:

— Настя!

Она вернулась.

— Или я что забыла?

— Приходи ко мне после… в гости… Чаю попьем со сладким…

Девушка вежливо поклонилась:

— Спасибо за приглашение.

А у Томана жар стоял в глазах, и сердце бушевало. Потом ожидание показалось ему слишком долгим. Он выпил водки.

Настя явилась зажечь лампу и, как всегда, пошла закрыть ставни. Потом возвратилась, села на сундук у двери и сложила руки на груди. По просьбе Томана присела к столу. Разговаривала она с ним просто и непринужденно о самых простых вещах — и так же просто, непринужденно умела молчать. Чай она пила остывший и благодарила за сахар, — Томану приходилось особо предлагать ей каждый кусочек. Сам он пил много водки, а Настя пригубливала ее маленькими глоточками, только чтоб не обидеть хозяина. Просто, без сопротивления, позволила она ему обнять себя. И не противилась, даже смотрела все так же степенно, когда Томан уложил ее на жесткую скамью. Но от всего сверх этого отговорилась с твердой, хотя и дружеской, неуступчивостью.

— Будет вам, Франц Осипович. Я еще молодая. Коли с этих пор начать — кучу детей разведу… А вас дома жена ожидает.

— Нет у меня жены, Настя. И, верно, не будет никогда.

— Война кончится, домой поедете… К милой своей…

— Не поеду, Настя. Даже в город не поеду больше!

— Почему ж домой-то не поедете? Неправду вы говорите. Вам ведь в России не нравится.

— Не могу я домой, Настя. Немцы там. Убьют меня.

— За что? — испугалась Настя.

— Потому что немцы уничтожили справедливость. И потому что мы — бабы, тряпки, стадо!

Девушка не понимала его и только думала, что он, наверное, очень несчастен.

— Да что ж вы все ходите? — сердечно сказала она. — Садитесь! Я знаю — грустно человеку на чужбине-то…

Когда Томан опять ее обнял, отчаяннее, чем в первый раз, она уже не возражала и только просила не обидеть ее.

Книга вторая

Перевод Н. Николаевой

Часть четвертая

63

Арина после смерти Тимофея осталась в избе совсем одна. Промучился Тимофей на полатях у белой печи недолго и отдал душу, так и не придя в сознание. Помер он еще до прибытия полиции; не дождался и врачебного обследования. Доктор Посохин осмотрел уже только труп.

Арина рыдала как помешанная, больше из страха перед чиновниками, с холодной бесчувственностью заполнявшими официальные бумаги — не чернилами, нет, ее тоской, ее кровью и слезами. В каждой буковке под двуглавым орлом ей виделись холодные когти власти, неотвратимой как смерть, которая никогда не выпускает своей добычи. Следствие хваталось за все ниточки, ведущие к преступлению Тимофея, искало соучастников. Арина, вся в слезах, истерично клялась самим господом богом, что и понятия не имела о грехе покойника.

— Господь уже его за все покарал!

Пасечники на допросах били себя в грудь, истово крестились, призывая бога и сторожа Макара в свидетели, что они, кроме пчел, никогда, ничем, а уж тем более незаконным, отродясь не занимались.

Мужики неохотно плелись на дознание, чесали в затылках и за пазухой, в ответах были осторожны и по-деревенски хитроваты. Ничего, мол, не знаем. Говорили то одно, то другое, ловко запутывая дело и заботясь только о том, как бы не проронить имя полковника Петра Александровича Обухова. От таких свидетелей ничего путного ждать не приходилось.

И все облегченно вздохнули, когда протокол был наконец-то подписан. Тогда управляющий Юлиан Антонович сжалился и над Ариной.

— Весной, — хмурясь, проворчал он, а прозвучало это почти отечески, — пошлю к тебе на постой пленного. Изба и земля божья не должны страдать за грехи хозяина.

И Арина, подавленная его неожиданной добротой, не нашлась сказать ему ни слова благодарности.