Истоки - Ярослав Кратохвил

Матери он объяснил:

— Мама, да ведь я этого австрийца чуть ли не сам и поймал.

И рассмеялся:

— Вот каковы мы, русские! Вытащим неприятеля из окопов — и, пожалуйте, милости просим к нам на чаи!

Потом кольнул Томана острием неприязненности:

— А у вас нашего брата голодом морят за колючей проволокой. Я-то знаю!

Он не желал слушать возражений и, не дав Томану слова сказать, принялся описывать ту битву.

От Палушина Томана освободила какая-то черная бородка, с гибкой учтивостью всунувшись между ними:

— Позвольте заметить… Преподаватель женской гимназии Галецкий… Я бывал, знаете ли, у вас в Вене. О, какой город! Камень! Памятники! Таковы и все ваши города. У вас нет отсталых, глухих деревень — нашего бескультурья…

Улыбаясь, он заглядывал Томану в глаза участливо и доверительно:

— Wissen Sie [173], я видел разницу между двумя мирами — Европой и Азией. И понимаю, почему вы нас бьете. Зачем лгать самим себе? Я высказываю свое убеждение: вы нас бьете по праву. В природе побеждает сильнейший…

— Например, тигры, египетская саранча и чумные микробы, — с легкомысленным коварством подхватил Коля Ширяев, присаживаясь поодаль.

— Но, Коля, сравнение неудачно! Война с немцами — здоровая школа, лекарство от нашей обломовщины…

— Володя, — скользнул меж спорящих откуда-то сбоку гибкий ласочий голосок, — опять ты увлекся политикой. В нашем кружке это допустимо, а тут — дамы… — «Ласочка» подала Томану мягкую улыбку: — Господин офицер и не понимает твоей русской политики…

— Моя жена, — угрюмо представил ее Галецкий и сейчас же отошел.

Томан очутился с глазу на глаз с госпожой Галецкой; он чувствовал, как обвивают его бархатные слова и улыбки этой дамы.

— Европейцам трудно дышать в атмосфере нашей отсталости, — заговорила госпожа Галецкая, и слова ее были, как кошка, крадущаяся по мокрому двору. — Любому русскому болвану разрешено тиранить пленных. Не правда ли?

С тонким пониманием она дала Томану возможность выговориться. Она отсела с ним в сторонку и терпеливо, внимательно, кротко слушала его речи о чешском вопросе, нимало не интересуясь им и порой даже не понимая, что он говорит, — русский язык Томана был далек от совершенства. Наконец когда ей показалось, что он высказал уже все, она, не погашая выражения заинтересованности в красивых глазах, показала пальчиком на его петлицы:

— А это — какое звание? И как оно будет по-вашему?

Австрийская форма решительно нравилась ей больше немецкой:

— Элегантнее!

Когда же Томан сказал, что, будучи славянином, носит эту форму без всякого удовольствия, она и это поняла сразу и полностью.

— О, я знаю славян! — воскликнула она. — Русские много сделали для славян, да и сейчас воюют за них.

Она кокетливо покосилась на Томана и спросила:

— А бывал ли наш славянин в русской православной церкви? Не был?..

И, обратившись к Соне, к Палушину и Ширяеву, воскликнула:

— Знаете что? Поведем завтра господина офицера в церковь! Завтра, господин… простите, как звать вас по имени и отчеству?

— Франц Осипович.

— Франц Осипович… Я правильно произношу? Франц Осипович, завтра заходите за мной. Обязательно! Все равно, придут эти люди или нет. Буду ждать!

Томан, ободренный беседой с этой женщиной, заговорил с Мартьяновым, Зуевским и Трофимовым о деле Петраша. Но комендант, сидевший в конце стола, так наглухо замкнулся в своем достоинстве, что Томан не решился говорить об этом слишком громко. Мартьянов ловко помог ему.

И тут комендант вдруг заявил:

— Я, как солдат, не могу одобрить политики в среде пленных. Правда, что так называемым славянам предоставляются льготы. Но это лишь портит многих. Нарушается справедливость: все ведь были взяты в плен на той же самой войне — конечно, благородно, в честном бою. Поэтому я считаю, что им надо создать условия человеческие, достойные офицерского звания, и пользоваться льготами они должны в равной мере. Что, если б немцы таким же манером начали разлагать наших пленных?

Трофимов зевнул; подсев ближе к Томану, он проворчал:

— Сам-то он немец!

И развязно через весь стол крикнул коменданту:

— Родион Родионович! Известно ведь, что немцы сами, во всеуслышание, объявили все нравственные законы человечества пустыми словами!

Госпожа Галецкая, недовольная тем, что от нее отвлекли Томана, нахмурилась:

— Ах, бросьте вы вашу политику!

Муж ее кисло улыбнулся.

«Болтовня, голубчики, болтовня», — говорили Томану его прищуренные глаза.

— А я согласен с Петром Михеевичем, — присоединился к Трофимову Мартьянов. — Если эти самые славяне и австрийцы хотят работать на нас добровольно, — что ж, это, пожалуй, вполне благородно с их стороны. А помешать благородным намерениям мы не имеем права. Это ведь нам, русским, на пользу. Добровольно-то работают лучше, чем по принуждению. И нет тут ничего безнравственного. В конце-то концов мы их и заставить могли бы. Пленные ведь!

Томан, ободренный поддержкой Мартьянова, опрометчиво встал.

— Позвольте заметить, что мы желаем победы русским, — начал он, обратившись к коменданту, и под строгим взглядом его разом высыпал в легкий туман, стоявший перед глазами, весь запас приготовленных русских слов:

— Наша организация — про народную революцию… про народную свободу…

Томан совсем забыл, что по-русски «народный» означает нечто совсем иное, чем по-чешски [174], и вдруг заметил, что все, смотревшие на него с интересом, как-то насторожились.

Вдова Палушина в испуге открыла рот; Мартьянов только развел добродушно руками, подумав: «Эх, подвыпил малость…» Вслух же он произнес:

— Бога ради, дорогой инженер! Перестаньте! От русской водки путаются все наши глупые слова…

Старуха Палушина вдруг, протянув руки к Томану, воскликнула:

— Нет, нет, нет! Что он говорит? Не надо никакой революции. Не нужен нам пятый год! Не нужно злодейств! Живем мы в любви и согласии… Что он такое говорит?

Трофимов засмеялся от всего сердца.

— Вот и напугали добрую женщину! Не волнуйтесь, матушка, это не опасно! Только у нас, в отсталой России, встретишь эту разновидность заразного бешенства. Не дикарским мозгам перевернуть мудрый закон природы, данный от бога! У них, в Европе, в Германии, такого бешенства не бывает. У них лекарство — образованность, у них гигиена — цивилизация. А у нас — ни лекарств, ни гигиены. У нас подчас заражаются даже честные, умные люди.

Он повернулся к Зуевскому.

— Не так ли, Михаил Григорьевич? О, эпидемия пятого года! Родион Родионычу пришлось… по повелению царя… лечить ее хирургическим вмешательством. Давайте же выпьем его здоровье в благодарность за то, что можем сегодня, в любви и дружбе, праздновать день ангела нашей милой хозяйки Агриппины Александровны!

— А вы — поп, — сказал он потом Томану. — Поп, а не солдат!

Зуевский тонко улыбнулся, почти совсем закрыв глаза; госпожа Зуевская непрестанно и равнодушно взывала через стол к Трофимову:

— Стакан чаю, Петр Михеевич! Позвольте налить вам…

Зуевский налил водки коменданту и, глядя куда-то поверх его плеча, вздохнул не без слащавости:

— Что ж, что правда, то правда — здорово вы нас потрепали. О, ваши казачки бить умели!

Комендант польщено засмеялся этим воспоминаниям:

— Да, отчаянные были молодцы! Нагайками работали — подгонять не надо! Это верно. Не дай бог встретиться с ними тогда на узкой дорожке, да без свидетелей!

Зуевский загадочно и чуть-чуть горько усмехнулся, прикрыв глаза, и молвил:

— Тогда — может быть… А потом сами же ходили прощенья просить: «Богом просим, ваша милость, простите, мы ведь приказ выполняли, по нашей казачьей истовости…»

— Вот она, русская душа! — чтоб помирить всех, вскричал Мартьянов растроганным голосом.

58

Однако после выходки лейтенанта Томана между агрономом Зуевским и его гостями остался какой-то холодок, разъединявший компанию, отгораживающий душу от души.

Госпожа Галецкая, воспользовавшись замешательством, завладела Томаном и увела его, как она выразилась, «от стариков». К своему кружку она подозвала Колю Ширяева с Соней.

— Значит, вы социалист? — Она так и сияла, глядя на Томана понимающим взглядом, и тут же не преминула доверительно сообщить ему: — У моего мужа собирается кружок социалистов. Мы будем рады увидеть вас среди них. Бывают у нас очень интересные люди и очень интересные споры. А стариков бросьте!

Ширяев, выслушав все ее воодушевленные речи, удалился, однако, так и не раскрыв рта. Это обидело Томана, пожалуй, больше, чем саму госпожу Галецкую, — она лишь кокетливо топнула ножкой вслед Ширяеву.