Истоки - Ярослав Кратохвил

— Русский грубиян, так и знайте! И просто невыносим в обществе!

Гости, вероятно, разошлись бы раньше, если б не явился еще доктор Мольнар.

Он пришел, когда его уже перестали ждать. На упреки хозяйки, госпожи Зуевской, он извинился, сославшись на своих больных. Обрадовался, увидев Томана:

— Что вы тут делаете?

— Что он делает? — добродушно захохотал Мартьянов. — Революцию! Свободу хотят по вашему образцу…

Томану стало жарко. Но доктор понял его положение и успокоил:

— А вы не обращайте внимания…

И тут же, противореча собственным словам, он в упор взглянул на Томана и прибавил загадочно:

— Среди маленьких порабощенных людей всегда находятся фанатики. Фанатизм проснувшихся рабов приводит ко многим глупостям…

Обойдя всех гостей, Мольнар вернулся к Томану:

— Я вам испортил вечер? Покорно прошу прощенья. Строго говоря, настоящий, хороший врач лишен национального чувства. А может быть — и других каких-нибудь ваших нравственных принципов.

Томан молчал; он хотел одного — чтоб Мольнар поскорее оставил его.

— Да не хмурьтесь вы так, — сказал тот, нарочно подсаживаясь к Томану. — Я же вот на вас не сержусь. А ведь знаю довольно точно все, что предпринимают чехи против нас. По моему мнению, каждый, конечно, имеет право выбирать государственную форму — какую может и какая ему нравится. То есть — одну из этих отлично организованных разбойничьих шаек и потом разбойничать с ней, геройскую славу добывать. Однако я думаю, что надо быть крайне осторожным при выборе и не лезть раньше времени в ту шайку, которую как раз бьют. Я сам из осторожности еще не знаю, к какой примкнуть. Знаю только, что сделать это придется. Вне этого жить нельзя.

Засмеявшись, Мольнар продолжал:

— Вас я люблю и потому советую — не будьте мятежником, если хотите добиться какого-то успеха в сей единственно возможной жизни. Держитесь любой законной власти. Маски, правда, могут меняться, добром или поневоле, но всегда побеждает власть! Лучшая власть! То есть — лучшая полиция. Полиция — вот наука всех наук.

Богородица и воспитательница детей божьих. Она нас, дикарей, учит свободе воли. Диких коней превращает в свободных, цивилизованных, ломовых лошадок…

Мольнар внезапно взглянул на Томана и встал со словами:

— А нервы у вас — никуда…

И отошел.

Оставшись один, Томан почувствовал необычайный упадок духа. Чтоб ускользнуть от госпожи Галецкой, он пересел к столу, за которым дело шло к открытой ссоре.

Спор начался с того, что комендант полковник Гельберг объявил войну единственно естественной и правомерной революцией в истории человечества.

Агроном Зуевский энергично возразил; Гриша Палушин, из рвения перед полковником, демонстративно поднял тост:

— Да здравствует война!

Ширяев поддержал Зуевского; с двусмысленной серьезностью он вскричал:

— Да здравствует война, святая революция его величества царя! Родительница всех грешных революций!

— Эй, Коля, — заметил Мартьянов, — ты такими словами не шути. Не всякий ведь примет твои слова за глупую выходку безбородого юнца. Помни — ни один закон природы нельзя преступить безнаказно!

— Даже голод, — с невинным безразличием ответил Ширяев. — Согласен с вами, Сергей Иванович.

— Да! — воскликнул Мартьянов. — Коль не будет закона голода — заживо сгниешь со всем твоим народом! Голод для человека — это как нефть для мотора!

Ширяев, на которого вдруг, без какой-либо причины, ополчилось все общество, ответил еще небрежнее:

— Прошу прощенья, но я только… о том… в общем, нефть-то дешевая…

— Дешевая! — крикнул ему Мартьянов. — Почему же тогда выгодно покупать машины? Ты знаешь только свои лживые запрещенные книжки, торчишь на одном месте… А я знаю настоящую жизнь, я работаю… и с успехом! Я, а не ты, уважаю прогресс. Я, а не ты, ввожу прогресс в жизнь, в дело. Конечно, тот прогресс, который нужен жизни! Что такое машина да вонючая нефть без нас, вскармливающих прогресс? Без нас! Да! Кем бог сотворил каждого из нас, своих рабов, тем и должен раб божий быть всем своим существом! И это — закон, который не преступишь безнаказно. Учили вас этому? Нет — значит, плохо учили. Голодом должен кто-то управлять, как нефтью, чтоб от него всходила культура, цивилизация и благоденствие, а не распад, не бесчинства черни. Управление голодом — как давлением пара… вот искусство! Это искусство управляет государствами и ведет их к расцвету. Ты, может, станешь со временем инженером… бумажным! А я — настоящий… для жизни!..

На губах Зуевского, избегавшего спорить с гостями, все время кривилась улыбочка. Его секретарша Соня не спускала с него глаз, будто именно от него ждала решающего слова. А он только с притворным спокойствием поглаживал свои черные с проседью волосы. Жена его, о которой доктор Трофимов говорил, что у нее тяжелый характер, заметив опасность, принялась с утомленным безразличием, но упорно и громко предлагать всем свежего, чаю; видно было, что ее напор направлен на тонкое сплетение мыслей мужа, которые следовало удержать в узде.

И в самом деле — сквозь тяжелые волны ее голоса пробилась лишь первая вежливая фраза Зуевского:

— Хорошо — да здравствует война. Народ не против нее. Но народ хочет наконец победить в этой войне. И именно поэтому он желает вести ее под собственным наблюдением.

Мартьянов невежливо набросился на Зуевского:

— Никакой народ ничего подобного не желает! И никакого наблюдения со стороны дураков нам не требуется!

Палушии, опять-таки из рвения, поддержал Мартьянова:

— Русский народ желает верности от настоящих русских людей и подавления измены!

— Господа, мир! — вмешался Ширяев. — К чему спорить? Ведь можно спросить народ!

Это было сказано так, что даже в Томане все восстало против Ширяева.

— Ерунда! — невольно сорвалось у него с языка. О чем спрашивать? Россия должна победить!

— Слышите! — с угрозой воскликнул Трофимов.

— Слышим, слышим, — подавляя злобу, усмехнулся Зуевский.

Палушин вскочил от стола, бросился в соседнюю комнату и там, подсев к пианино, пробежал пальцами по клавишам, потом грянул фортиссимо Бородина:

Славься, славься, наш русский царь! [175]

Когда смолкло пианино, Трофимов вытер лоб, вспотевший от волнения. Голос его дрожал.

— Упоительно! — вздохнул он. — Благородство! Патриотизм! Славься, славься…

Он моргнул растроганно и, выпятив грудь, вскричал вдруг так, что все вздрогнули:

— Царь! Царь! В одном слове — слышите? Все величие человеческое… Царь!

Трофимов повернулся к Зуевскому:

— Михаил Григорьевич! Себя, себя чтишь, чтя царя. Себя, себя позоришь, унижая царя, твердыню русскую! В этой твердыне спасение от потопа бедствий и темноты!

Зуевский вежливо молчал. Но разговор уже не вязался.

Вскоре гости начали подниматься. Мартьянов выпил последнюю чарку за здоровье хозяйки. Он только что кончил рассказывать коменданту какую-то историю и, допив, обратился к госпоже Зуевской.

— Кто без греха, подавись куском пирога! Видите, — пьяно посмеивался он, — никто не подавился! Стало быть… у всех у нас рыльце в пушку… Ха, ха, ха!

В дверях Томан поспешил проскользнуть мимо Сони, с которой за весь вечер почти и не говорил. Соня на пороге целовала сонного сынишку Зуевских.

— Как он похож на отца! — нарочито невинно заметила госпожа Галецкая.

Соня покраснела.

На улицу вышли все вместе.

Вдова Палушина, Соня, Ширяев и Галецкие дошли с Мартьяновыми до угла. Палушина, не обращая внимания на остальных, выговаривала за что-то своему сыну. Томан расслышал:

— …но, Гриша, если она не любит офицеров, тем лучше!..

Палушин брякнул что-то грубое в ответ и скрылся в темноте.

— Гриша! — сейчас же раздался укоряюще-строгий голос Сони.

— Гришенька! Гришенька! — жалобно звала мать, опираясь на Ширяева и Соню.

На углу, у дощатого забора, где неприятно пахло прелой травой, Мартьяновы стали прощаться. Компания Палушиной и Галецких будто только в эту последнюю минуту обнаружили в своей среде Томана. Равнодушно пожали ему руку. И рука госпожи Галецкой была холодной и мягкой, словно бескостной. Галецкая спохватилась, напомнила:

— Да, так завтра — в церковь! Приходите! Банная улица, дом Галецких.

Не успели подойти к дому Мартьянова, как заморосил дождик.

59

На утро, проснувшись с тяжелой головой в доме Мартьяновых, Томан почувствовал сильное недовольство собой и вчерашним вечером.

Что скажет он своим в лагере?

Воскресное утро было ненастным. Седое октябрьское небо промокло насквозь и дышало холодом. Вяло и грузно налегло оно на серо-седые крыши. Из труб вытекал дым, размазываясь по земле и небу в какую-то кашу. Где-то за горизонтом угадывалась зима.