Конфуций и Вэнь - Георгий Георгиевич Батура

скрытый в стихе «вектор», который побуждал человека задумываться о смысле своего бытия, – который настраивал человека на такой лад, когда он был готов размышлять на эти темы. «Книга стихов» как будто толкала человека на тот путь, о котором все время говорит сам Конфуций, и нет сомнения в том, что для него самого эти стихи были теми «Псалмами Давида», на которые так часто ссылается Христос в евангельском тексте. Однако после Конфуция подлинным «молитвенником» Китая стал уже не Ши-цзин, а текст Лунь юй, осознанный комментаторами эпохи Хань совершенно по-новому.

И в этом – тоже полная аналогия с христианством. Тексты Псалмов, которые в первоначальном христианстве почитались как Писание, были заменены сначала на канонические Евангелия, а затем на – Послания апостола Павла, которые в монашеской среде, утвердившейся за это время в Церкви, стали цениться выше Евангелий (об этом свидетельствует ряд отзывов выдающихся представителей монашеского сословия). Однако так не было у нашего Серафима Саровского, для которого именно Евангелия были самыми ценными в духовном отношении, и они в его распорядке дня фактически, на деле, противопоставлялись всему остальному тексту Нового Завета. Глубинный корень таких монашеских приоритетов тоже понятен и даже прозрачен: «неженатые» монахи, исходя из самой природы их «монашеского подвига», могли достичь только «райских вершин», чему и соответствовали все апостольские Послания (за исключением Первого послания Иоанна). Евангельский же текст, в котором описываются брачные отношения, в котором фигурируют «женщины» и даже «прелюбодеяние» и где главным притчевым сравнением для Царства являются «браки», – всё это было им чуждо.

Как мы уже говорили, подлинное знание смысла многих стихов Ши-цзин в Китае давно уже утрачено, – точно так же, как Церковь никогда не знала (и сегодня не знает) смысла целого ряда евангельских притч Христа (напр., притча о «заплате» и о «вине»; о «скопцах», а правильнее, – о «евнухах»; о «верблюде», которому «трудно пролезть сквозь ушко иглы»; притчу о «новом» и «старом»; притчи о том «Царстве Небесном», которое Церковью всегда ассоциировалось с общечеловеческим Раем и т. д.).

Традиционный перевод этого суждения отличается от приведенного нами выше. И отличие заключается в том, что речь идет не о каком-то бедном человеке и еще о другом, но уже богатом, а об одном и том же человеке, – «о человеке, который в бедности не пресмыкается, в богатстве не заносится» (П. С. Попов). Но, во-первых, в Китае того времени еще не созрела такая экономическая ситуация, когда бедный вдруг неожиданно мог стать богатым и наоборот. Подобные случаи в Китае были большой редкостью, и вряд ли об этом, причем, без поименной конкретизации, стал бы вести речь Конфуций со своим учеником. И, с другой стороны, такое понимание начального текста суждения свидетельствует о том, что все переводчики (комментаторы) не понимают смысла этих процитированных стихов Ши-цзин.

Один из лучших учеников Конфуция высказывает ему свое суждение о бедном и богатом – так, как это должно было бы быть правильным, по мнению самого Цзы-гуна, и как это было «в древности». Отсылка слушателя (читателя) к той «древности», которую мы ввели в текст «волевым порядком», вовсе не случайна. И вряд ли это стоит доказывать тому читателю, который уже ознакомился со всеми предыдущими суждениями первой главы Лунь юя. «Древность» для Конфуция и его учеников была тем эталоном, о котором они постоянно помнили, и с которым обязательно сравнивали всё важное, – с чем постоянно сталкивались в своей жизни. И в этом они не были пионерами. Слово «древность» – гу – возникло в Раннем Чжоу, и оно знаменовало факт чудесного обретения Вэнь-ваном «совершенного Дэ». И именно эта «древность» была тем «маяком», который столетия светил своим Светом всему Раннему Чжоу – вплоть до тех пор, пока Сын Неба не утратил знание Дэ.

Итак, хорошо ли ученик это сказал – о «бедном» и «богатом», – и правильно ли выделил то главное, что наделяет благородством обоих представителей этих двух разных сословий социальной лестницы? – И сказал очень хорошо, и выделил главное. И Конфуций это подтверждает, и своим одобрением поощряет Цзы-гуна. Но при этом он, как подлинный Учитель, не ограничивается одним одобрением.

Цзы-гун, сам не осознавая этого, пока соорудил только фундамент здания, и он еще не представляет себе того, что на этом фундаменте должно быть построено то, главное, ради чего этот фундамент и должен создаваться. Забегая вперед, следует признать, что после слов Конфуция он сразу же все понял и тут же «выстрелил» цитатой из Ши-цзин. Очень смышленый и находчивый ученик.

Вот Конфуций и показывает ему это «здание»: на «моральном» фундаменте Цзы-гуна он строит свое, уже «духовное» здание. Потому что отсутствие в бедном человеке способности (стремления) льстить и заискивать – это только нравственная сторона социальных отношений, точно так же, как и отсутствие надменности в богаче. Это, конечно, хорошо, но само по себе это никогда не наполнит человека тем Дэ, которое пестует Конфуций в своих учениках. И, с другой стороны, если богатый будет высокомерным, а бедный – подобострастным, то им полностью закрыто Дао, – такие опыт Вэнь не обретут никогда.

Во времена Конфуция китайское общество строго делилось на четко фиксированные социальные слои. Предписания ритуала (Ли) распространялись – и это шло от самой глубокой древности – на богатые аристократические слои общества, а также, частично, на низших аристократов ши, которые были достаточно бедными. К этому разряду ши принадлежал и сам Конфуций. Простым горожанам и прочим «крестьянам» оставалось участие в жертвоприношениях, которые всегда сопровождались ритуальной музыкой.

И точно так же, как любовь к ритуалу и участие в ритуале представителя богатых слоев наполняло душу богатого возвышенными чувствами и гарантировало ему – даже без осознанного стремления – внутреннее духовное развитие, точно так же, но уже как бы на «ступеньку ниже», ритуальная музыка могла вызвать в душе бедного человека особую радость, – радость духовную.

Из всех искусств музыка ближе всего соседствует с подлинно духовным, и часто именно она является тем «спусковым крючком», который открывает человеку дверь в подлинный духовный мир. Тот иероглиф лэ, который мы видим в этом суждении в значении «радость», – означает также «музыка» при другом его прочтении (в этом случае он произносится как юэ). В представлении самого Конфуция любая «музыка» – это музыка ритуальная, т. е. сопровождающая какое-то «обращение к духам». Никакой другой «музыки» Конфуций не признавал.

И здесь следует предварительно сказать, что Конфуций отнюдь не был тем человеком, для которого не имело значения, богат человек или беден. Приоритет в части получения Дэ, как это понимал сам Конфуций (а такое его понимание основывалось на практике Раннего