Судьба протягивает руку - Владимир Валентинович Меньшов

образом столкнулся с одной из первых зрительских реакций. После просмотра спросил:

– Ну как вам?

– Потрясающе!

Показалось, они были искренне впечатлены увиденным.

Буквально через три дня Никитин и Сухарев позвали меня в гости показать, что у них получилось. Это была «Александра», прослушав которую я растерянно сказал: «Ребята, вы не поняли, видимо… Александра появляется только во второй серии, поэтому не может в начале фильма звучать песня про Александру…»

Я поймал на себе по-доброму ироничный взгляд, и до меня, наконец, дошло: боже, да это же находка! Как здорово, как красиво – ещё ничего не известно о будущем, а уже звучит «Александра»!

Никитин оказался настоящим перфекционистом, доделывал, дотачивал, совершенствовал. Поначалу «Александра» звучала в другом ритме и только после настойчивых творческих поисков превратилась в вальс. Возникла и небольшая проблема с текстом Сухарева, Серёже не хватало слов, хотелось выйти на обобщения, и тогда он позвал Визбора, и тот довольно быстро придумал строфу: «Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо…» Юра, кстати, тоже влюбился в картину, стал её настоящим популяризатором: Никитин мне рассказывал, как он после выхода кино на экраны водил своих друзей-космонавтов на «Москву…», а ведь надо было ещё умудриться билеты достать!

Съёмки запомнились как бесконечная череда нестыковок и связанных с ними волнений. Но в принципе это обычное дело для режиссёра, когда ты не можешь расслабиться ни на минуту, всё время нужно принимать решения, выходить из положения. Не добавляло положительных эмоций осознание, что большинство артистов, да и группа в целом, стесняются картины, в которой участвуют. Для них фильм «Москва слезам не верит» был едва ли не чем-то постыдным. Или уж во всяком случае относились они к нему как чему-то совершенно немодному.

И оператор стесняется, роняет фразочки, дескать, как же это вторично, сколько раз я такое уже снимал. И остальные приходят на площадку с выражением утомлённых дурной работой. Столкнувшись с такой реакцией, теряешься: тебе хочется верить, что открываешь новую веху в истории искусства, а слышишь от коллег нечто из булгаковского «Театрального романа»: «Новую пьесу написали? А что, старых хороших разве мало?..»

Это ощущение меня стало угнетать, и однажды я взорвался. Эмоции копились долго, с самого начала съёмок. Я стал понимать, что Слабневич работает через силу, он пришёл со своим вторым оператором, и я сообразил, что Игорь Михайлович хочет ему передать картину, самоустранившись под каким-нибудь благовидным предлогом. Снимет, скажем, четверть материала и заявит, что уходит на другое кино, что доделывать фильм будет второй оператор, Игорь Бек. Кстати, я думаю, он бы неплохо снял, но в любом случае ситуация унизительная и с профессиональной, и с человеческой точки зрения. Я чувствовал, что меня предадут при первой же возможности.

Слабневич приходил на площадку и сразу начинал брюзжать. Ещё только готовится к съёмке, а всё-то его раздражает, правда, ближе ко второй половине дня вроде успокаивался. Со временем до меня дошло, что отпускает Игоря Михайловича после 11 часов, когда отделы спиртного в магазинах начинают работать. Поправится – и дело пошло веселее. С одной стороны, такой распорядок дня вроде особо работе не мешал, но с другой стороны, вопросы профессионального свойства к оператору фильма имеются.

Слабневич действительно великолепно снял масштабную батальную картину «Освобождение», но «Москва слезам не верит» – камерная вещь, где требовался особый подход, в том числе и к женскому портрету, а снимать женские портреты после танковых сражений, видимо, не так легко. И получилось в итоге, что Вера, у которой от природы русые волосы и голубые глаза, вышла на экране темноволосой и черноглазой.

Думаю, Игорь Михайлович действительно ушёл бы с картины, но неожиданно нашего второго оператора, Игоря Бека, переманил к себе Андрей Смирнов, который в это время запускался с довольно странным фильмом «Вера и правда», а потому пришлось Слабневичу, скривясь, дорабатывать самому.

А сорвался я, когда мы в очередной раз сидели и выпивали после съёмки. Отреагировал на какую-то традиционную колкость эмоциональным монологом, суть которого можно свести к простой мысли: меня тут морально поддерживает только один-единственный человек – Володя Кучинский, а все остальные отбывают на картине повинность.

Конечно, мне ещё не хватало опыта руководства съёмочной группой, я не обладал достаточным авторитетом, хотя постепенно, от съёмки к съёмке, совершенствовался. Высокомерные коллеги предпринимали, кажется, всё возможное, чтобы поскорее сделать из меня матёрого профессионала.

Запомнилось, как снимали сцены на даче. Натуру подобрали так, чтобы удобнее организовать процесс: рядом располагались уже обжитой дачный посёлок и только начинавший строиться, а значит, была возможность снимать эпизоды из первой и второй серий. Закончив на одной территории, решили перейти на другую, но пошёл дождь, поэтому пришлось сидеть и ждать, пока распогодится. День сидим, второй, дождик моросит, кто-то в шахматы играет, кто-то в карты, кто-то спит или книжку читает, а кто-то обдумывает, где бы раздобыть выпивку. Выйти снимать натуру не можем, время идёт, и я понимаю, что группа начинает постепенно разлагаться – ещё немного, и она превратится в банду, а подленький дождик продолжается, и все пребывают в уверенности, что кина сегодня не будет. И тогда я говорю: «Так! Встали и пошли снимать!» В ответ возмущение: «Куда? Там дождь!» Но главное – освободиться от морока, предпринять усилие, и, когда режиссёр говорит: «Будем снимать», даже погода начинает подчиняться. И вот все вынуждены идти, поглядывая пренебрежительно на идиота, который заставляет работать в условиях неприемлемых для съёмки. Свет и камера устанавливаются с осознанием абсолютной тщетности этих действий, и тут – выходит солнце.

Пока режиссёр не набрался опыта, он потенциальная жертва. Исполнители, движимые актёрским эгоизмом, буквально набрасываются на него, стараясь полностью завладеть вниманием. В этом смысле непросто оказалось с Ахеджаковой: Лия такая девушка – всю душу вынет. Она изначально не согласна с режиссёрской установкой, со сценарием, её уже заранее ничего не устраивает. Бывалые режиссёры готовы к тому, что она обязательно станет предъявлять претензии, а такой, как я, новичок начинает принимать недовольство на свой счёт, всерьёз задумывается: может, действительно материал плох и задача актрисе ставится неверно? А тут ещё я чувствовал, что в сценарии действительно не всё гладко, есть неточности, неубедительные громоздкие эпизоды.

Вообще мне хотелось преодолеть границы частной истории Кати Тихомировой, я старался выйти на обобщения, встречался со специалистами, далёкими от кино; многие из этих встреч оказались лишними, какие-то обогатили – направили мысль в нужную сторону. Например, стараясь разобраться в природе женского одиночества, пытаясь оценить масштабы этого явления, я довольно долго общался с психологом Игорем Коном. Статистика, предложенная им, не могла не произвести впечатления: сорокалетних женщин было в стране в два раза больше, чем мужчин того же возраста. Мужики просто раньше вымирали. Чтобы проиллюстрировать проблему, мы даже сняли большущий эпизод: представитель Моссовета Екатерина Тихомирова шла в клуб «Кому за 30», знакомилась с его посетительницами, как бы представляя зрителю типичные случаи женского одиночества. Но в итоге все мои попытки анализа общественных процессов завершились компактной, эксцентричной сценой с Лией Ахеджаковой, где всё и случилось без каких-либо громоздких излишеств и указующих перстов. В сценарии Черныха ничего подобного не предполагалось. Я дописал текст, и в итоге удалось рассказать о важнейшей проблеме. Со временем по реакции аудитории я понял, как высоко ценятся зрителем подобные вещи, как важно, чтобы зритель мог примерить к себе историю на экране.

Я прислушивался к залу, и уже на премьерных показах мне стало понятно: задеть за живое удалось. Помню, когда во второй серии главная героиня оказывается в новой московской квартире, а потом садится в свои «Жигули», в зале язвительно прозвучало: «О-о, начинается лакировка действительности…» Но я сознательно выбрал этот ход, не опасаясь обвинений в «лакировке», потому что знал: через пятнадцать минут будет эпизод с Табаковым. И действительно, на сцене, когда тёща звонит в дверь, после всего этого унижения с суетящимся любовником, в зале вырывается замечательная реплика – одна из зрительниц воскликнула, не в силах сдержать эмоций: «Да это ж про меня!»

Удивительно, но именно сцена с любовником вызвала нарекания. Уже когда сдавали картину, директор «Мосфильма» Николай Трофимович Сизов, большой, кстати, поклонник фильма, сказал:

– Убери эпизод с Табаковым…

Я изумился:

– Как убрать? Да вы что!

– Этот эпизод ничего не прибавляет, сюжет не двигает… Убери!

– Да ведь именно в нём суть! Вторая серия начинается на праздничной волне, Катя предстаёт победительницей, но довольно скоро зритель понимает, что благополучие есть, а счастья-то и нет совсем! По этому эпизоду как раз и видно, что принципиально ничего в её жизни за двадцать лет не изменилось!

– Ну да,