Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

говорю. Когда я подсчитываю свои радости, они явно перевешивают печали, даже с учетом того, что эти мелкие сошки мне уже поперек горла.

Что сегодня будет на ужин? Нет, опробую новое перо прямо здесь и быстренько расскажу о переменах в домашнем хозяйстве – странно, что я не сделала этого раньше, – теперь я не заказываю ужин напрямую, а пишу свои пожелания в специальной книге и таким образом ставлю барьер между собой и Нелли.

Ох, а еще сегодня утром звонил Джордж [Дакворт]. Одна французская пара, которая восхищается мной, интересуется, не хочу ли я прийти на обед. «Моя вставная челюсть, – говорит он, – выпадает, если я говорю за едой». А еще они предпочли Брайтон Пенсхерсту[873].

28 мая, вторник.

Это странное лето, возможно, беспрецедентное в нашей жизни. Во вторник мы уезжаем в Кассис на неделю. Революционные перемены. Кажется, мы никогда еще не были за границей так поздно, как в этом году. Выборы скоро закончатся. Нами будут править лейбористы или тори[874] – последние, я полагаю. Хочу сказать потомкам, что никто не прикидывается, будто знает результат, за исключением кандидатов, разумеется. Все они, включая Хьюберта, уверены в своей победе[875]. А я, как ни странно, чувствую, что это важные выборы. Как-то вечером прогуливалась по Кинг-роуд с Сидни Уотерлоу – ужинала в его клубе за столом из красного дерева в окружении портретов государственных деятелей – выпила коктейль, но ни капли вина – в тот день была гроза – у Леонарда болела голова – мы сидели в зале для женщин – это комната цвета утиного яйца с шарообразными люстрами, посылающими свой свет вверх, а не вниз; очень холодная, гладкая, твердая, «все равно что сидеть внутри бланманже[876]», – сказал Сидни, чувствуя необходимость заняться чем-то еще, – «может, навестим Сэнгеров?». «Пожалуй, именно это и надо сделать. Наш визит доставит им огромное удовольствие». На выходе он купил мне три букета фиалок у женщины, которая сказала, что у нее 40-я годовщина свадьбы, – будто символ того, что Сидни однажды сделал мне предложение, не так ли? Я весь вечер таскалась с цветами в руках, а потом мы обнаружили, что Сэнгеров нет дома – нам открыл какой-то рабочий. Тогда мы решили пойти к Маккарти. Вот как мы оказались на Кинг-роуд, где зашел разговор о выборах[877]. Сидни сказал, что натура человека прогрессирует. Мы все становимся мягче и мудрее. И даже собаки. «Собачьей драки нынче не увидишь», – сказал он, и, конечно же, именно в этот момент большая дворняга очень мирно перебежала нам дорогу, чтобы обнюхать дверь паба. На этом история заканчивается. У Маккарти ничего особенного не было. Пришлось разговаривать. Я, похоже, мало что помню. Вероятно, самые запоминающиеся события происходят тогда, когда вокруг них царит звонкая тишина. Но я не уверена.

Теперь о моей книге, о «Мотыльках». С чего начать? Какой она должна быть? Я не чувствую ни большого подъема, ни вдохновения – лишь тяжкое бремя трудностей. Зачем тогда ее писать? Зачем вообще писать? Каждое утро я развлекаю себя небольшими набросками[878].

Я, конечно, не утверждаю, но робко заявляю, что эти скетчи имеют определенный смысл. Я не пытаюсь рассказать историю. И все же, вероятно, она сложится. Это мысли, размышления вслух. Они словно островки света – островки в потоке безостановочной жизни, которую я пытаюсь передать. Поток мотыльков, устремленных в одном направлении. Лампа и цветочный горшок в центре. Цветок может постоянно меняться. Однако между сценами должно быть больше единства, чем есть сейчас. Это можно назвать автобиографией. Как мне сделать один круг, или акт, между прилетами мотыльков более интенсивным, чем предыдущий, если есть одни только сцены? Читатель должен понимать, где завязка, где середина, где кульминация – когда она открывает окно и впускает мотылька. У меня будет два разных потока – летящие мотыльки; цветочный горшок в центре; постоянное увядание и воскрешение цветка. В его листьях она могла бы видеть происходящее. Но кто она? Мне бы очень хотелось оставить героиню безымянной. Не хочу никаких Лавиний или Пенелоп, пусть будет просто «Она». Но получается как-то претенциозно; свободно; жеманно; символизм в свободных одеждах. Конечно, я могу заставить ее думать то в одном направлении, то в другом; я умею рассказывать истории. Но это не то. Хочу еще отказаться от точного места и времени. За окном может быть что угодно: корабль, пустыня, Лондон.

31 мая, пятница.

Сегодня днем окулист сказал мне: «Похоже, вы уже не так молоды, как раньше». Такое я слышу впервые – удивительное заявление. Это значит, что я теперь кажусь посторонним людям не женщиной, а пожилой дамой. Однако, несмотря на то, что в течение часа я чувствовала себя сморщенной и постаревшей, просто притворилась невероятно мудрой и терпимой, а потом пошла покупать новое пальто, я очень быстро забываю подобные ситуации и снова становлюсь «женщиной». Вот еще один пример, связанный с моим характером или внешностью. Когда я шла по Саутгемптон-роу, мужчина сфотографировал меня, а затем остановил и заставил заплатить 6 шиллингов за какой-то маленький непросохший снимок, который мне был не нужен, а я просто не хотела задерживаться и спорить с мелким негодяем на голодный желудок. Думаю, он увидел в моем лице жертву и понял, что я попадусь.

«Мы побеждаем», – сказала Нелли за чаем. Я была потрясена, решив, что мы обе выступаем за лейбористов. С чего бы? Вероятно, не хочу, чтобы мной правили такие, как Нелли. Нелли и Лотти у власти – это катастрофа. Одно вытекает из другого. Вчера вечером в Чарльстоне мы слышали, как в гостиной очень четко зачитывали результаты выборов. Когда мы ехали домой через Льюис, ни в одном доме на первом этаже не горел свет. Никто не слушал радио. Улицы были совершенно пусты. Один мужчина мочился у стены вокзала. Я ожидала увидеть толпы, факелы, крики, стенания, но куда там – только три кота вышли поохотиться на мышей. Что ж, нами будут править лейбористы[879].

Мы поехали в Уэртинг[880], чтобы навестить мать Л., которая лежала, словно старая роза, на этот раз довольно милая, в узкой комнате с видом на море. Я наблюдала за морскими свиньями и силуэтами людей, гулявших по пляжу. Она рыдала и была очень подавлена, а потом принялась рассказывать о Катерхеме [Суррей] 50-летней давности; о Стэннардах [неизвестные]; о том, как Герберт кубарем скатился по лестнице и пил столько молока, что все удивлялись. Похоже, от ее прежней жизни не осталось ничего, кроме нескольких страниц любопытных воспоминаний, которые она, лежа в постели, перелистывает снова и снова, ибо не может ни