Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

ни с кем больше не разговаривать. Нельзя так непочтительно обращаться с трепетной душой человека – проклинаешь все на свете, огрызаешься и становишься озлобленной. Беседа перед сном со старой дурехой Кэ и то приносит больше удовольствия, чем всякая мишура и чехарда. В Лондоне я бы только и насмехалась над ней. Здесь же, когда Кэ расхаживала своей медленной и тяжелой походкой, моя циничность была вполовину разбавлена благодарностью, а ее возмущения по тому или иному поводу веселили меня больше всего. Когда история выставляла ее не в лучшем свете, она восхваляла его [Уилла] как оратора, политика, садовника, художника, мужа, мыслителя – мастера на все руки. Сегодня утром, когда она превозносила его ум, мне даже пришлось перебить ее и сказать, что все мы живем иллюзиями; интеллект Уилла – одна из них. Опешив, она на мгновение замолчала, а потом пришла в себя и поняла смысл сказанного; возможно, не до конца; но в своей неторопливости и обремененности притворством, претенциозностью, политикой и внешним видом она все же честна. Еще мы говорили о Руперте [Бруке]. Но мои размышления – каждая встреча заставляет задуматься – были вот о чем: о спорах ради спора, их тщетности и распространенности, – только Кэ по какой-то причине более открыта и настойчива, чем мы, или я просто хочу так думать. Если убрать этот мотив из разговора – много ли останется? Как же часто я не замечаю, что сама подпитываю собственное тщеславие, которое становится все более требовательным.

А еще я сержусь на Виту, ведь она ни разу не обмолвилась, что собирается за границу на две недели – до последнего не решалась и вообще заявила, что это спонтанное решение. Боже мой! Хотя меня это отчасти даже забавляет. Почему тогда я злюсь? Почему недовольна? Сильно ли я недовольна? Я вспылю, все ей выскажу и докопаюсь до сути. Один из фактов заключается в том, все эти Хильды[899] – хроническая проблема, и, поскольку она никуда не денется, я тоже оказываюсь втянута. А ведь я чертов интеллектуальный сноб и не желаю быть связанной, пускай даже через одно рукопожатие, с Хильдой. Передо мной предстает ее серьезное целеустремленное компетентное деревянное лицо и спрашивает совета в серьезном вопросе о том, кого позвать на радиопередачу. Странная это черта – страсть Виты к серьезным интеллектуалам среднего класса, какими бы серыми и скучными они ни были. Зачем я все это пишу? Я даже Леонарду не рассказала, но с кем еще мне делиться, если не с чистой страницей? Правда в том, что я лучше понимаю свои чувства, когда пишу, чем, например, при ходьбе; я размышляю; докапываюсь до чувств; выпускаю их наружу и наслаждаюсь экспрессией; одни оправдываю, другие, признаюсь, подавляю и в конце концов делюсь ими. Вот зачем Пипс[900] писал свой дневник?

Мне надо взяться за Мэри Уолстонкрафт[901]. Я в самом разгаре написания четырех статей для NYHT[902], что отнимает время у «Мотыльков» (а еще есть гранки «Своей комнаты», которые надо вычитать), и надеюсь покончить с ними к 14 августа, а затем хочу постепенно погрузиться в свой странный роман. Я должна приложить все усилия, ведь это сложная книга. А что потом? Вечная тяга к приключениям – с ней я точно не застопорюсь. «Ты можешь выбирать, – говорю я себе, прекращая писать, – и получать удовольствие от придумывания колких фраз». И все же я не очень язвительна, разве что поначалу.

8 августа, четверг.

Пишу, чтобы скоротать один из тех грандиозных, болезненных, нелепых, волнительных моментов, от которых не то радостно, не то тошно – не разберешь; чувствую себя свободной, потом подлой, потом разбитой и т.д. – после ряда сцен*, описанием которых не стану себя утруждать, я указала Нелли на дверь. Посреди обычной ссоры я посмотрела в ее маленькие жадные глаза и не увидела в них ничего, кроме гнева и злобы, и все поняла: ей нет дела ни до меня, ни до чего-либо еще; она, как это часто бывает у слуг, целиком и полностью поглощена страхами, заботами и собственной важностью. Все решилось во время нашего с Л. обеда, когда я произнесла два слова, которые она чуть ли не силком из меня вытянула своим стремлением показаться восхищенной, нетерпеливой, твердой и равнодушной – отвратительная болезненная сцена спустя 15 лет работы. Но сколько их уже было и как же они унизительны! Если мы не прекратим все сейчас, то так и будем плыть по течению – ох уж эти старые споры и доводы, которые я знаю наизусть. Новизна и странность в том, что мы положили этому конец, и, хотя речь идет лишь о ее отсутствии до октября, я не уверена, что мы будем готовы принять Нелли обратно. Отличный повод проявить твердость и решимость начать все с чистого листа, что явно добродетель. По правде говоря, если бы не война, мы бы, вероятно, не запустили ситуацию так сильно, но теперь я абсолютно уверена, что никогда больше не хочу держать постоянных слуг. Это зло, которое разрушает отношения. А теперь мне опять пора идти к Энни Томсетт.

* Еще одна сцена (30 августа), но все эти размышления сослужили мне хорошую службу, и я рассмеялась. Но какая же все это скука!

10 августа, суббота.

Что ж, хвала небесам, все кончено и спокойно улажено. Нелли – ощущение, будто прошло много лет! – остается… Да, мы обнаружили, что не сможем нанять миссис Томсетт, а мне пришлось проявить недюжинное мужество в течение двух минут, когда Нелли говорила, что она подумала… Нет, это слишком скучно. Я испытала невероятное облегчение, увидев Виту и обнаружив, что она была со мной абсолютно честна, и даже принесла документы, чтобы доказать это, и была ужасно расстроена, и вела себя как ослица, и позвонила Хильде, которая оказалась такой простой и искренней, признавшей мои доводы разумными, – о да, она не выдержала бы в моей шкуре и минуты, – но почему, спрашиваю я себя, так невыносимо скучно записывать то, что сейчас волнует меня сильнее всего? Нет сил писать последовательно. Я и правда была больше взволнована, зла, обижена и язвительна, чем позволила себе продемонстрировать в той ситуации и даже здесь, на чистом листе бумаги, но и перегибать палку я тоже боялась. Конечно, можно быть правой насчет Нелли – правой в том, что в плохом настроении она совершенно невыносима, груба, эгоистична и злонамеренна, но – и это интересное психологическое наблюдение – она такая от природы: невоспитанная, необразованная, на мой взгляд, почти полностью лишенная способности к логике и анализу. Таким образом, можно видеть ухищрения неотесанного ума, что само по