Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

и величавый, на мой вкус. В тот вечер мы сидели в длинной комнате, и, после того как Гарольд задремал, сидя на железной перекладине каминной решетки и касаясь лбом бахромы итальянского чехла на каминной полке, Джеффри сел с нами, а Дотти уговорила его развлечь меня своими историями. Помню, он был хорош в этом, но не помню, о чем рассказывал. Я сочла его очень умным человеком, пыталась расположить к себе и пришла к выводу, что у него была какая-то обида на меня как на члена круга [«Блумсбери»], который он почему-то уважал, но к которому не принадлежал. Помню, он предъявил мне, что не мог отличить мою статью в «Nation» от статей Моргана или Литтона – все мы писали одинаково иронично, – и я почувствовала, будто он сказал это, чтобы дать мне понять – сошлись два отщепенца на одной вечеринке, – что он немного в курсе наших дел и не уважает нас. На следующий день мы поехали в Ноул, где снова, как и во Флоренции, он вел себя очень непринужденно, знал каждый предмет мебели и все столовое серебро и называл лорда Сэквилла Лайонелом, как будто был знаком с ним и Витой много лет, как с Россами и Беренсонами. Он был высоким темноволосым человеком с лицом неудачника; немного напоминал мне Бернарда Холланда[916] и других «ярких молодых людей»[917], которые остаются яркими и молодыми даже в 40 лет, но никогда не делают ничего, чтобы доказать это. Гарольд решил вернуться домой пешком через парк, чтобы обдумать какую-то речь о Байроне; полагаю, его простота и прямолинейность порадовали не только меня, но и Джеффри. Остальные – Дотти, Вита и Джеффри – отвезли меня на станцию; там я попрощалась с Джеффри, и больше мы ни разу не общались. У меня было ощущение, что он, Дотти, Вита и Гарольд – все это единое целое, очень близкие друг другу люди, о чем, собственно, я и сказала им, когда они, как обычно, предъявили мне, что «Блумсбери» – закрытое общество для избранных. «Но вы точно такие же – демонстрируете мне свою исключительную близость», – сказала я. Они отрицали это, но только отчасти, ведь позже я узнала, что ворвалась в жизнь Виты в самый разгар ее романа с Джеффри. В тот конкретный месяц или даже неделю полыхали страсти; именно тогда Вита вдруг ответила на его чувства, когда он умолял ее оставить Гарольда и жить с ним. После этого я узнавала о Джеффри только через сплетни – Карин сказала, что ее мать хочет устроить нашу с ним встречу. А еще позже Вита рассказывала мне, как он ждал ее; бросил свою виллу Медичи и леди Сивиллу[918]; кипел от злости где-то возле Риджентс-парка, пока она сидела на Тависток-сквер и общалась со мной. Вита сказала, что однажды ночью Джеффри чуть было не задушил ее, схватив за горло; она посинела, и он испугался. А еще мне рассказывали, в какую ярость он впал тем летом, когда они возвращались поздно вечером домой по холмам возле Родмелла – полагаю, от леди Сэквилл. Вита увидела огни в долине и сказала, что там, внизу, сплю я. После этого он опять рассвирепел; они подзывали к себе охотничьих собак, а ветер сорвал с него шляпу. Он назвал меня «той женщиной». А еще я видела его в вечернем костюме на балете с Сивиллой [Коулфакс]. И больше ни разу.

Он умер в Нью-Йорке, но что же будет со всеми этими бумагами Босуэлла?[919] А биография, которая должна была сделать Босуэлла бессмертным, так никогда и не будет написана[920], и он навечно останется «ярким молодым человеком».

По ошибке пропустила две страницы дневника. Возможно, я придумаю, как их использовать, чтобы не писать задом наперед, но мне скоро идти в дом, а сегодня прекрасный вечер, и я бы предпочла остаться здесь, чтобы писать дальше и опробовать свое новое перо.

Насколько мне известно, никто из поистине интересных людей не умер. А что касается усмирения собственной болтливости, то я, по правде говоря, почти ни с кем не разговариваю, разве что посредством персонажей романа.

Теперь о Бернарде Холланде, раз уж я его упомянула. Вот только я не помню ни нашей первой встречи, ни даже второй. По-моему, я впервые услышала о нем, когда мне было лет десять, а он как раз обручился с Хелен Дакворт[921]. Стелла[922] сказала матери: «А они знают, что у него на уме?» – слова, заставившие меня предположить, что в этом молодом человеке было нечто темное или странное; что-то, что показалось Стелле несовместимым с деревенской жизнью и консерватизмом ее тети и дяди Дакворт. Затем этот маленький огонек мысли, какой бы интересной она ни была, угас, и о Бернарде оставались только слухи, пока в 1902 или 1903 году Доротея[923] внезапно не пригласила меня погостить в Кентербери у каноника Холланда[924]; и там был Бернард, угрюмый; с огромными густыми бровями, почти соединившимися в одну; с впалыми щеками и недовольным видом; высоченный; и он был окутан той репутацией «яркого» и странного человека, появившейся у него еще много лет назад в Кембридже. «Бедный старина Бернард – он же гений», – сказал мне однажды Гарри Стивен. Это заинтересовало меня, ведь я тут же приписала Холланду воображение – качество, которым я больше всего восхищалась и которого мне ужасно не хватало в отце и его друзьях-агностиках. Бернард редактировал письма своей матери[925], и они мне понравились в каком-то сентиментальном смысле, но я увидела в них и нечто образное, красочное, задумчивое, интимное, – несвойственное ни одному другому члену семьи Стивен. Поэтому я с интересом наблюдала за Бернардом в комнате с низким потолком где-то в соборе и даже надеялась, что он сочтет меня умной, с богатым воображением или кем-то в этом роде. Но я сомневаюсь, что он вообще заметил меня рядом с Доротеей. Он был загадочен и увлечен политикой, делами кабинета министров; Литтелтоны[926] были о нем высокого мнения, да и сам Бернард, вероятно, смутно понимал, что он гораздо способнее и умнее их; но он был слишком гениален, странен и индивидуален, как говорили люди, чтобы делать хоть что-то для себя. А Хелен казалась очень женственной версией Бернарда – отстраненная с затуманенным взором, розовощекая, восторженная, религиозная девушка, показавшаяся мне героиней романа Шарлотты Янг[927]. Нас водили к сестре Мэри Сивиллы, которая, прижимая к себе чашку с чаем, говорила, будто в грозу она всякий раз представляет, что молния кого-то убила. У нее было