Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

я изменю название. Внезапно поняла, что днем мотыльки не летают. Да и горящей свечи у меня там не будет. В общем, структуру книги еще только предстоит продумать – всему свое время.

На этом пока точка.

21 сентября, суббота.

Сегодня, кажется, Анжелика впервые идет в школу[959]; рискну предположить, что в душе Несса страдает. Это чувство – когда твой младший ребенок идет в школу – мне никогда не познать; итог двадцати с лишним лет жизни Нессы, во многом посвященной детям; большой отрезок; даже представить себе не могу, насколько ее жизнь полнее моей – взять хотя бы все моменты близости, ссоры, счастье, волнения и перемены по мере их взросления. А теперь, пускай и с гордо поднятой головой, она прощается с этой эпохой в одиночестве в студии, возвращаясь, вероятно, с печалью к той жизни, которая когда-то ей нравилась больше всего, – к жизни необремененной художницы. Вот так мы с ней и выстроили свои жизни, движимые какой-то странной силой. Что касается меня, то я часто вспоминаю наши прекрасные долгие осенние прогулки, которыми мы заканчивали летние каникулы, обсуждая планы на будущее – «осенние планы», как мы их тогда называли. Они всегда касались живописи и писательства, а еще того, как лучше вести светскую жизнь и быт. Мы часто думали о переезде, чтобы было куда приводить гостей. Планы всегда ассоциировались с осенью, с листопадом, с выцветанием природы и ветром, с предвкушением горящих фонарей и нового сезона активности – октября, рассвета светской жизни. Сидела я в ожидании чая, ностальгировала по прошлому, как старуха, и тогда сказала себе, что мне нужно много всего записать в дневник.

Только что произошла одна из тех любопытных ситуаций, которые сваливаются как снег на голову. Энни [Томсетт], большеглазая и печальная молодая женщина, попросила нас купить ей коттедж и фактически позволить стать нашей постоянной прислугой здесь. Ее с ребенком выселяют через две недели, чтобы освободить жилье для двух старых дев-собачниц. Гуманность подсказывает нам купить ей коттедж и не брать арендную плату – пускай отрабатывает. Еще £350, опять ремонт, опять статьи. Полагаю, из Энни бы вышла идеальная прислуга и отличная помощница; можно будет приезжать сюда в любое время, а бедняжку Нелли оставить в Лондоне – сегодня она опять жаловалась, на этот раз Леонарду, из-за его ведерка для угля. Ощущение, будто мы только и занимаемся бытовыми вопросами. А еще мне придется уволить высокого и тощего беднягу Бартоломью. Надо хорошенько все взвесить – тем временем Энни уперлась в эту ужасающе высокую черную тюремную стену нищеты – ей приходится жить с ребенком на 15 шиллингов в неделю.

Эти размышления многократно разветвляются во все стороны, но приводят меня к тому, что я еще собиралась написать о Питере[960] и своем будущем, однако сейчас время чая, а потом я хочу побродить по склонам или вдоль реки, чтобы привести мысли в порядок.

Молю Бога, чтобы никто не пришел на чай. Но в Чарльстоне сейчас Литтон, Энтони Блант[961] и Питер. Молю Бога, чтобы эти восхитительные божественные люди не явились и не заставили меня опять напрягать глаза и разум. Я хочу поплавать в темно-зеленых глубинах мыслей. Кстати, вчера вечером в «Evening Standard» Джеймс Лейвер[962] назвал меня великой писательницей: «Не стоит пытаться оценить величие мисс Вирджинии Вулф» – ха! Надеюсь, это прочтет Арнольд Беннет.

22 сентября, воскресенье.

Сейчас десять минут одиннадцатого, и я не собираюсь писать роман. Я вообще решила временно свернуть свою художественную деятельность. Чуть что – появляется головная боль; «Мотыльки» кажутся непомерным грузом, который я пока не могу поднять. И все же мозг так странно устроен, что в столь ранний час я, например, никогда не могу просто читать или писать письма. Подобные занятия кажутся слишком легкими и поверхностными, поэтому, хотя я должна написать несколько писем – Дотти, Джеральду Бреннану и раздражительному Эдди, – займусь пока дневником. Прекрасное сентябрьское утро; воркуют грачи; тени на террасе очень длинные и тонкие. Тело словно сдулось. Оно будто истончается к зиме, становясь бледным и пустым, как старческие глаза. Лето было изнурительным и напряженным. Из-за поездок в Лондон и Уэртинг, а еще из-за гостей жизнь здесь так и не устаканилась; чувствую, что хотела бы остаться и какое-то время избегать Лондона. Автомобиль делает нас слишком мобильными. Но если подумать, это лучшее лето за все время. Никогда еще сад не был так прекрасен – даже сейчас он весь пылает, ослепляя глаза красными, розовыми, пурпурными и сиреневыми цветами: пышные гвоздики; горящие, словно лампы, розы. Мы часто выходим куда-нибудь после ужина, чтобы насладиться видами, но я люблю и гостиную. Мне нравится мой половик, ковер, мои расписные балки. И по какой-то странной причине прогулки (по холмам за Телскомбом[963]) в этом году казались мне приятнее, чем когда-либо. Отчасти это, наверное, из-за погоды: день за днем у нас было теплое солнце; голубое безоблачное небо; закат ясный без полос и разводов на западе. Лежа здесь, я видела восход, а однажды ночью луна сияла как осколок зеркала; сверкали и пульсировали звезды; и у меня было странное ощущение, будто я очень молода, путешествую за границей и вижу листву из окна поезда в Италии – не могу сейчас разобраться в этом чувстве. Все казалось волнительным приключением.

Что касается Питера – как же он прав, как очарователен, как хорош! Но, черт возьми, какой неинтересный с точки зрения интеллекта ум! Не могу толком объяснить, но после встреч с ним не остается ни интересных воспоминаний, ни идей. Бесконечные сравнения, постоянное цитирование; он смотрит на жизнь с энтузиазмом, но через призму книг. А еще Питера тянет совокупляться, поэтому все его рассказы неизбежно вертятся вокруг этой увлекательной темы – совокупление и Кингс-колледж Кембриджа. Он прошел войну, четыре года сражений, крови и ран, и все же его разум сохраняет девственную чистоту; в 36 лет он упрям как студент. Полагаю, в нем просто мало чего намешано: отец – школьный учитель, мать – домохозяйка; жизнь в пригороде, стипендии и т.д. А затем, выйдя из своей скорлупы, он сознательно поклялся стать язычником; индивидуальностью; наслаждаться жизнью, а в свободное время исследовать собственные ощущения. Отсюда повторы, эгоизм, отсутствие глубины, или бесхарактерность, но это чувствуется в разы сильнее, когда читаешь Питера, чем когда слушаешь. В разговоре его обаяние и любезность, его честность и яркость делают Питера очень милым, приятным, восхитительным, запоминающимся (да, но не интересным) человеком. Он женится и станет профессором английской литературы в Кембридже.

25 сентября, среда.

Но больше всего меня, конечно, интересует новая керосиновая плита